Андрей Белый - Том 4. Маски

Как ударится:

— С кем ты спала?

И в семейную драму уткнешься: вопрос только — в чью?

Мой вопрос к архитектору:

— Вы, гражданин, понимаете ли, что у вас — телефонное место, откуда все то, что страдает и любит, проходит в ушную дыру через пар отопления? Взяли ли вы на учет этот факт, гражданин?

Переюркивая по стене, ловил звуки он: перебитные, с прохватом молчания; и ухом нащупал он центр звуковой: голос, перебиваемый сипами, шлепом шагов, дрекотаньем машины, жужжанием валиков, передвиганием косных тюков; вместе взятое — ревы далекого мамонта, бьющего хоботом в камень веков.

Сердце ёкнуло в нем, когда эта действительность стала поступками, если не шкурой одетых людей, обитающих в каменном веке, то шайки отпетых мошенников, вышедших из-за репейников. Тут он —

— в исподней сорочке, —

— босыми ногами, —

— на пол,

чтоб осиливать лестничный винт над ничто, о которое нос обломаешь, — ползком, как оранг, помогающие в беге себе парой верхних конечностей.

Слушал густое молчание, перебиваемое всхрапом Агнии.

Так он вторично влип в стену, чтобы выслушать ревы с пилением ребер Терентию Титовичу; и не выдержав этого, ринулся с лестницы, пав, как на меч, охвативший его броским светом, стреляющим из приоткрытой гостиной, откуда услышал — падение попеременное гирь, —

— а не —

— треск половиц под подошвами тяпавшими: —

— пуча каменное, налитое страданием око и бросив пред пузищем ярко-кровавую кисть, из которой клевала зажженная свечка в проход, —

— прочесал толстопятый толстяк; лицо с зобом, болтавшимся, перекосилось от муки бросания толстого брюха; скакала в плечах седина, когда он прочесал коридором; и сообразилось: взгляд — умницы; вид — композитора, может быть: выбритый, розоволицый, в коричневой паре.

Чернило, не кровь, — на руках!

Никанор же Иванович — в угол, чтоб срам голоножия скрыть: еще скажут, что крадется он с ферлакурами к бабушке-Агнии.

Тут же был пойман с поличным Терентием Титовичем: пятно голубоватого спенсера бросилось прямо из двери, со свечкой в руках; и — с тючком перевязанных накрест бумаг.

— Вы?

— Я.

И с перепугу он выпалил: просто неправду:

— Желудочный кризис.

И пяткой прошлепал в уборную.

Тителев выждал, укрыв выражение глаз в разворошенно желтую, бразилианскую бороду.

— Попридержите язык пока… Шероховатости, — верткие глазки проехались в рябь коридорчика, — шероховатости всюду.

И, перевернувшись, бежал в кабинет. И бежали за свечкою зги. И стопа толстопятая: тяпала.

Еле осиливши лестничный винт, кое-как влез в штаны; мозг — враскоп: муравейник; дерг жил, дроби пальцев; и — туки сердечные; этот страдавший толстяк, пробежавший из стен и ножищей своей трепака отчесавший как бы в тарарыке машинного грохота — сон, отщербленный от смысла?

А Тителев — сон?

— Придержите язык, —

— было сказано, было воспринято твердою памятью, трезвым умом; кто он? В прах перетертый, чтоб с пылью московскою — выметнуться: из ума и из памяти?

Топы: он — в дверь; и — над лестницей свесился: это — толстяк, прочесавший в уборную.

К фортке, — проветрить себя.

Переискры огней из молчанья: вдали.

И, — как перепелиные крики — куда-то, откуда-то: в ночь.

Взлопоталася липа: под домом.

Шаги; фонарек закачался; Акакий Икавшев под ним; и — Мардарий Муфлончик; в руках у него чемоданчик; к глухому забору пошли — буерачником; там фонарек постоял; и — вернулся; Акакий Икавшев вернулся; Мардарий Муфлончик исчез с чемоданчиком.

Чудо?

— Где яйца? Спрятаны!

Вновь, как перепелиные крики, из ночи в ночь за переискрами слышались.

Утром пролеточка, затараракавши, встала в воротах; он слышал два голоса: доктор Цецос и Трекашкина; стало быть, — заночевали: где?

Тителев — темная личность, скрывающая атамана фальшивомонетчиков и приложившая руку: к чему?

И себя оборвал: усомнился.

Как, Тителев?

Тителев — умница: полки, набитые Марксом; за шиворот выволок из Туркестана; глаза открывал на шпионскую организацию; все это — так; и, однако: в компании с этим отпетым мошенником.

Вспомнилось, — у Честертона [7] Честертон Гилберт Кит (1874–1936) — английский писатель, поэт, эссеист. описано, как анархисты ловили себя, став шпиками; и как полицейские, бросившись в бегство от ими ловимых персон, — настигали: бежали, все вместе, — по линии круга.

Что ж, мина доверия, — крап, передержка, чтобы, усадивши в репейники брата, Ивана, с открытием, —

— брата, Ивана, —

— похерить:

открытие, — брата, Ивана; и — брата, Ивана! Тут — корень всего!

А насильственно вырванное обещанье молчать — паутина, которую выплел толстяк.

Осторожнее, брат, примечай!

Остается единственно: бегство — раз! С братом, с Иваном, — два! Повод? Его подыскать. А Ивану в виду обстоятельств подобного рода — продлить пребыванье в больнице; пускай там сидит; Никанор — сядет здесь; усыплять подозрения; вот положение: преподавателю русской словесности — сыщиком сделаться!

Что это значит?

Разыскивать след толстяка из гостиной; и — стало быть: эту гостиную взять под обстрел; во-вторых: изучить тот участок забора, куда уводил фонарек, где Мардарий Муфлончик из твердого тела стал — газ испарившийся; и в голове — рой стремглавых решений; вот только: харчи-то марчи; он на ихних сидит; и за ними ж подглядывает? Как же может он эдакую негодяину вымочить?

Вымочит: долг в отношении к брату ведь — есть?

Есть.

Так — вымочит!

Сухость сказалась с катанием вориков-глазок, когда поздоровался с Элеонорой Леоновной и отошел полистать преддиванный альбомчик; сигнув коридорчиком, носом — в гостиную: там — не толстяк?

Не толстяк.

Ну-те!

Элеонора Леоновна шла одеваться; Терентия Титыча не было; ерзает, видно, с фальшивой монетой своей.

Сиганул он в гостиную, странно оглядываясь; и рой мушек, как хлопья, на фоне рыжавого выцвета вился, так докучно жужжа, пока комнату он на коленях не выползал; носом — под ящик, под кресла; исследовать нечего; след негодяя — не видим; следы таракана открыл; неприятная комната — с мухами, с копотями над рыжавым кретоном.

Вдруг — шарк.

Пристыдил карапуз, Владислав: он приполз на карачках и трясся перед тараканами в пороге.

Едва ли не стал объяснять карапузу, зачем он тут ползает, но успокоился, этому не до него: что за гадости, — он придавил таракана!

Теперь — в буерак!

И закапали желчи на смоклую крышу: под оттепель; свистами сносятся сурики, листья; и крукает воздух сырой: воронье улетает над сиплой осиной сквозь синюю просинь: неясною чернью — в неясные черни.