Андрей Белый - Том 4. Маски

Все рванулось в нем вдруг:

— Если б был!

О, он знает теперь, что звездило, откуда звездило: —

— из глаз и тогда понимавших его, не понявшего вовсе себя: —

— из глаз: дочери!

О, о, — что сделал с ней!

Она увидела — спрутище!

Переменить точку зрения ей; и — какая бы жизнь началась?

— О, верните ее! Дайте только возможность вернуться, — начать!

Дайте только возможность сказать:

— Я, Лизаша, теперь, неувиденное всею жизнью своей смертью увидел, чтоб жить!

Де-Лебрейль и Миррицкая, Мирра, однажды пошли посмотреть на него; в половине двенадцатого; он, белея глазами, теряясь сознаньем, сидел, отвалясь, точно камень.

И — он им сказал:

— Подойдите — не бойтесь меня; дайте выпить: я силы теряю.

Они же стояли, как мертвые; не подошли, потому что его как и не было: дергались губы одни.

И пошли к Непещевичу: посовещаться:

— Он просит воды; не послать ли за доктором?

— Только натерпитесь муки вы с ним, — Непещевич советовал, — лучше оставьте его.

В половине второго вскричал:

— Приближается.

Выкинулся в коридор.

И пустой коридор огласился, как рукоплесканием, шлепами ботиков под потолок, возвещающих —

— о прохожденьи вселенной сквозь место, где гибла другая вселенная: декалион лет назад!

Это в светлостеклянных, раздавшихся шире и выше пустых коридорах, с портала (парламента точно), под выгибом свода, между двух колонн облицованных —

— топал —

— профессор Коробкин —

— в облезлых, медвежьих мехах, наставляяся котиком, как клобуком, на Мандро, бросив руку вперед, —

— держа вспыхнувший диск в позе дискометателя: это был — отблеск!

Он шапку сорвал; и остался в своей седине, точно в шлеме гребнистом; рука показалась огромной, как хобот, в прорезе осолнечном; корпусом еле дотягиваясь до руки, он бежал за рукой бородой освещенной, как будто светильню держа и боясь ее выронить.

Бег этот, вляпанный в уши, — сотряс; и отпрянул Манд, ро, не узнавший профессора: — тот ведь был — темный двуглазый, с каштановою бородою, с налитыми лукавством щеками; а этот — седой и худой, с прощербленным лицом, перестроенным силой, переосвещенный; вишневого цвета вцарапанный в шрам; коленкоровочерный квадратец на глазике; — нос, окрыленный бровями, как кариатида, поддерживал крутой лоб, на котором морщины, схватясь, быстро сделали: — «же», «и», «з», «н»!

Отпечаток в глазу дольше держится в миг потрясенья; светящийся контур от ели, торчащей вершиною в небе, когда перебросите глаз, точно с ели снятой, вырезается в небе; в минуты волнения — контур отчетливей.

Это доказано Гете.

Мандро, потрясенный все эти последние дни до развала мозгов и составом, увидел вокруг головы — световую, вторую, огромную, ширившуюся; прижатый к стене, он закрылся рукою; сквозь пальцы увидел: стен не было; был — дым из глаз (очки черные портили зрение); и, как оптическая аберрация, вляпанная в горизонт: фотосфера — огромной, безлицой главы, напечатанной, как на пластинке, —

— из дикой вселенной, в тот миг просекающей: нашу вселенную!

В то же мгновение локоть толкнул со спины.

И — профессор, приземистый, крепенький, быстренький, видясь заплатой, пылинкою каждой, морщинкою каждой, прорявкал:

— Ах — да-с: виноват-с!

И пронесся: на двери в двенадцатый номер; на номер двенадцатый выпятил нос; и отчетливо тяпнул:

— А-с?

— Рядом! —

«Дом» — точно пощечиной эхо отляпало в ухо!

Профессор, увидев Мандро и его не узнав, подсигнул:

— Извините, пожалуйста, — это…?

И видя открытую дверь, трижды стукнув, — в тринадцатый: пуст; на Мандро повернулся.

В двенадцатом тоже услышали; нос показался оттуда.

Мандро, за профессором в номер влетев, ключом щелкнул; им в спину шесть пяток прощелкало: по коридору, — к тринадцатому.

И тут скинулись, точно наушники, уши: с ушей; катарактами спали два глаза: с глаз; а обертоны, слагавшие звук диких воплей, изведанный, странно кивнули из «в корне взять», и «извините, пожалуйста», как роковое, ужасное: —

— 3-д-раа-в-с-т-в-у-й!

Видно, в спине у Мандро скрыто память сидела; нашептывая — в тридцать месяцев —

— о, —

— капли красные: капали!

Тут и орнуло, с Мандро: из Мандро:

— А!

— Узнал!

Голос недр:

— Поднимите мне веко!

И тут же, — как бы вперерез, — как навстречу, — открытие, точно не нашей вселенной: на этой планете лишь двое тот опыт несут; стало быть: только двое друг другу сумеют сказать нечто новое — о таком опыте; о, только двое, включенные в эту тюрьму, понимают друг друга; и — стало быть, — тянутся, точно железо, к магниту меж ними!

О, в невыносимости наглой почти до преступности встрече, ломающей все загражденья морали, возможной в условиях двух сумасшествий, —

— у двух сумасшедших, —

— вскричало в Мандро точно горло гиганта, уже безголового, сбрасывая черепную коробку, скатившуюся, как парик, им повешенный на канделябрину:

— Вот… собеседник — пришел!

В токе молнии, рвавшей палимые нервы с ушей и до пяток в одну миллионную долю секунды, мелькнуло: и трясом, и перескаканьем с предмета к предмету: — парик, челюсть и бриллиантин; а за ширмой, с постели, — «дессу» де-Лебрейльки!

И — как два потока, два ветра: сквозь ветры.

Один поток: как расширение газов, сорвавшее череп, как клапан котла, — расширенье в пределы, где нет притяжений, куда не додернуться гостю железному.

Другой поток: удар болида по черепу: из бездны звездной ядра с распахнувшейся дверью кабины, откуда профессор Коробкин с «пожалуйте-с, милости просим» — выскакивает; а Мандро на него головную дыру разевая, как широкоротая рыба, на берегу бьющаяся и в задохе просящая, чтобы ее в воду бросили.

Так запросилось в Мандро из «мандры» что-то с ним на словах, своих собственных, бросивши на берегу смрадный труп, по воде —

— на словах —

— побежать —

— с этим: к этому!

Только ему, только это в пригоршне снести; и в пригоршню принять из ладони —

— то, —

— что этот даст!

И ольными ногами, с подкидом и топом почти что копыт, перебросилось к двери в двенадцатый номер, чтоб выбросить дверь, вырвать ключ, от Лебрейль, им замкнуться: от мира.

— Секундочку… я…

«Щелк» —

— остались в кабине, закупоренной герметически:

— тронулись —

— в сон о кабине!

Профессор влетел такой маленький, быстренький, в шаг тяжелящих мехах, не сняв шубы и шапки не бросивши, ерзая глазками мимо Мандро и набречивая часовою цепочкою.

Остановился, как будто слетая с себя самого, на себя самого, и прислушивался: сбросив камень с вершины, не видя паденья, прислушаются; и — звук: в дальней расщелине!