Андрей Белый - Том 4. Маски

Но глаза, выражающие величайшую пристальность, — смыслили; и любопытно метнулись в двенадцатый номер, где виделась мебель — небесного цвета.

Лебрейль, в черном платье, стеклярусовом, с разлетевшейся юбкою от голубого дивана, сидела с коленкою задранной, с вытянутой напоказ мускулистою, смуглой, другою ногой в вуалетке чулка-цвет «гренуйль», и показывала равнодушному Тертию кружево бирюзоватых своих панталончиков.

Видя издали кокавшее каблуками сутулое туловище, отвалилась она к Непещевичу, ухо топырившему в сладострастные губы ее; и «Вадим Велемирович», всей геометрией корпуса, слева направо, сломался — к Мандро:

— А танто! [114] А танто! (фр.) — До встречи!

А Лебрейль изощренным мизинчиком — к горлу:

— Ассэ: жюск иси! [115] Ассэ: жюск иси! (фр.) — Довольно, сыта по горло!

И Вадим Велемирович ей, точно пробка захлопавшая.

— Компреансибль! [116] компреансибль (фр.) — понятно.

Геометрией корпуса, — справо налево, — к Мертетеву Тертию.

— Тертий?

И Тертий, рукой захватя эксельбант, пятя грудь, как держа караул в императорской ложе, вскочил, согласясь головой, и подбросивши руку; и задом заездил из двери за тяпавшими каблуками Мандро Домардэна, который ведь знал, что за ним как затяпает эта компания пятками, в мягких коврах, коли он не свернет пред уборной: Вадим Велемирыч, ручной захватив молоток, пересапывая и хлебая губами, как бешеный боров, — ударился: в спину!

И — остановился: в задохе; «они» же не кинулись.

Как писсуары блистательны!

Перед одним — Дормардэн; Тертий — перед другим, пятя ноги; меж ними — дымок от сигары Мертетева, обремененного домыслами: в писсуарах — он мыслил, страдал и любил.

— Суета сует все; ветер ходит кругами; и — воды текут! И струя лепетала; над нею Мертетев грассировал:

— Все мы родимся от похоти в — в похоть, — расставил он ноги.

— Течем, как струя из сортирных пространств.

И с прикряхтом застегивался.

— Даже имя, — два шага к фарфоровой чашке, — сотрется; скажу — а пропо; писсуары опрятнее, чем будуары.

Стряхнул бледный пепел в фарфоровый и округленный оскал:

— Их же дезинфицируют.

И он с мечтательным вздохом сапфировый выпыхнул дым:

— Как не бывшее бывшее: несколько лет, — и кто вспомнит, что Тертий Мертетев с Друа-Домардэном стояли здесь, выпятив ноги; и — мыслили здесь.

Но Мандро не ответил, принюхиваясь; но зачиркали блеском вторые глаза:

— Караулимый вами, — пунцовые десны беззубо оскалил, — спокойнее вас; и — свободнее вас.

И заикою став, продрожал:

— Негодяй я ужасный, — попал, — эдак скалясь, похабничают, — негодяю ужасному в лапы.

О, странно живые, — ужасно живые, — мерцающие над беззубым оскалом глаза!

— Вы, почтеннейший, — тише, — Мертетев ему, подходя к умывальнику:

— Этот Вадим Велемирыч — откормленный скот, — «непщевати вины о гресех», — так его называем, — чудовище грязное; ну, а приходится, в корне беря, с философским спокойствием действовать: вы не волнуйтесь.

Свои руки вытер:

— Пренэ: сэрвэ ву [117] Пренэ: сэрвэ ву (фр.). — Берите, к услугам. .

Передал полотенце:

— Прискорбная штука есть жизнь.

Но ударило, как по щеке: это — чмокнули губы:

— Мэрси!

Что-то вроде неистового поцелуя!

— Не мучайте: сразу, — глазами хотел приласкаться, — убейте!

С неистовой ненавистью:

— Задразненье!

И Мандро, понимая, — за все отольется, — простроил невинную мину, как пляшущая обезьяна: под лапой бичующей.

— О, — ненароком — профессор Душуприй влетел, торопливо насаживая на горбину дерглявого носа расставом локтей золотое пенсне: золотые показывал зубы:

— Ну?

— Как?

Бросил руки сочувственно и патетически:

— Вот человек? Ему лавры срывать, — а он вот что!

Мертетев же в ухо Душуприю:

— Плох!

Но Душуприй свои золотые показывал зубы:

— Вы знаете?

И очень сухо с горбины низринул на черную ленту пенсне свое:

— Я — старый медик: а я ничего в нем не вижу особенного: шизофрениками кишит мир.

И — пошел к писсуару, где стал облегчаться, чтобы, убежав к рукомойнику, — руки помыть; —

— да, —

— кордон —

утонченный; в глаза не бросается; цепче он проволоки; и — надежнее кандал.

Мандро же, зафыркав, шарчил и кидался простроенным клином своей бороды над бабацавшим в тяжких усилиях телом, бросая в Содомы во веки веков свой оскаленный рот, попирая ковер, на котором скрещалися темные, сизые полосы в клеточку с синими шашками; громко в пустой коридор брекотали — бры, бры, — каблуки — над историями: древней, средней и новой;

а следом за ним, держась линии кайм, вдоль стены, поправляя орла, шел Мертетев;

и ерзавшим задом свой корпус качал.

Перед дверью в тринадцатый номер Мандро торопился ему досказать писсуарные мысли:

— Кривая не вывезет: и — кривизной кривизны не исправите. Непротивление, — я, к сожаленью, к нему пришел поздно; тогда б не имел удовольствия с вами в беседу вступать.

И Мертетев, подбросивши руки, одной головой согласился:

— О, да! Суета сует! И — честь имею.

Защелкал в двенадцатый номер.

Мандро же затылочной шишкой — в тринадцатый; и — налетел на Жюли де-Лебрейльку.

Нога на ногу, стан изломавши, без лифа, показывая мускулистую, смуглую, голую руку, подмышку и груди, — застрачивала что-то наспех она в свой блокнот, отняв столик.

Как? Корреспондирует?

— Акикуа?

А она, настоящий гарсон, повалясь на козетку, сучила ногами с тем видом развратным, с каким обнажала когда-то пред ним свои прелести:

— А-а-а!

С перекатами: про «Фигаро».

Что? Кому?

Вопрос — праздный, — как если бы спрашивать, — кто он: Иван, Каракалла, Нерон, — питекантропос?

В доисторической бездне сидели.

Схвативши за плечи Лебрейльку, ее протолкав за альков, он ей лиф зашвырнул, чтоб оделась:

— Лэссе муа сёль [118] Лэссе муа сель! (фр.) — Вот созданье! .

— Крэатюр! [119] Крэатюр! (фр.) — Оставьте меня! Он услышал:

— Саль сэнж! [120] Саль сэнж! (фр.) — Грязная обезьяна!

Надев лиф, ставши взаверть, бросая блеснь черноче-шуйчатой талии, юбку рукой захватив, точно вставшая на лапки задние ящерица, шустро шуркнула, точно сухою осокой, в двенадцатый номер, не видя его, будто он и не воздух, которым он все еще дышит; лизнувшись, одернувшись, дернувши носиком, — дверь за собою на ключ; офицерам чеканила твердо головкою, рукою, зажатою бровью.

Мандро же, забытый, блокнотный листок зачитал; и в глазах у него заплясали французские буквы:

— О, о! О, лала!

Там стояло: «Такого-то, там-то» (но — пропуски; не обозначено)… — «Пулей шальною убит публицист Домардэн».