Андрей Белый - Том 4. Маски

— как тихий лунатик, —

— прошла!

И за нею он вышел.

И больше его Никанор в старом мире не видел, когда они встретились, —

— все —

— было —

— новое!

Вслед Серафима — бежком: в наворачиванье обстоятельств; подняв свою ручку и ей, как щитом, защищался, напоминала головкою отрока быстрого.

Бросила:

— Там — в мою комнату… Там — в моей комнате… можете… вы…

И — задохлась она: из глаз — жар; во рту — скорбь.

— Ну, — пошел разворох разворота!

В диван головою, а плечи ходили; зубами кусала платочек; не плачем, а ревом своим подавясь, занемела; и — ком истерический в горле.

— Чего это вы? — Никанор. — Брат, Иван, объясняется с Элеонорой Леоновнои; он, вероятно, мотивы имеет свои.

Но мотивы такие — болезнь.

— Рецидив.

Посмотрела; и — что-то коровье во взгляде ее.

Леонора Леоновна, крадучись, переюркнула под стены; на край бирюзового пуфика села; уставилась глазками в розово-серые крапины, глазок не смея поднять.

Он же, крадучись тоже и вставши на цыпочки, пальцы зажатые приподымал умоляюще; и приворковывал, как старый голубь:

— Да вы…

— Не волнуйтесь!

— Прошу вас…

Как чайная роза, раскрылось лицо:

— Да вы… выслушайте!..

Леонорочка с пуфика переползла на диванчик: поближе к нему; и согнув под себя свои ножки, накрыла юбчонкою их.

Он боялся рукою коснуться плеча: точно он не хотел обмять крылышек бабочке:

— Я, говоря рационально, узнал вас.

Глаза ее, как драгоценные камни лампады, сияли; закрылась руками; а он, нагибаясь, пытался увидеть сквозь пальцы в них спрятанный глаз:

— Вы — Лизаша Мандро.

И увидел не глаз, а слезинку, которая в пальцы скатилась:

— Ну, ну-с: ничего себе…

— То ли бывает?

— Проходим-то все мы — под облаком.

Пав на живот, как змея, на него поползла, пересучиваясь и толкаясь худыми, как палочки, ножками.

Он сел на корточки, выставив нос и ладони пред ней, как бы их подставляя под струйку, чтоб бросила личико в эти ладони, которые жгли, как огонь: переполнить слезами.

Он плечики пляшущие, точно пух белоснежный, наглаживал:

— Плачьте себе…

Воркотал, точно дедушка, внучке прощающий:

— Мы полагали не так, как нас, — выбросил руку свою, — положили: меня, вас… и…

— Вашего…

— Батюшку.

Он запинался.

Тут в воздухе взвивши и ручки, и ножки, а спинку чудовищнейше изогнув, опираясь качающимся животом о пружины диванчика, выявила акробатикою истерическое колесо.

И разбросалась с плачами.

Он же над нею зачитывал лекцию:

— Жизнь — давит нас; оттого мы и давим друг друга; жизнь — давка: в пожарах.

И встал, и прошелся, и сел:

— Дело ясное: эти побои его адресованы были не мне-с; и — не он наносил.

Носом цветик невидимый нюхал.

— События эдакие с точки зрения высших возможное тей — тени-с прохожего облака.

И топоточки под дверью расслышал: малюточка бегала: топами ножек выстукивала: пора спать!

— Не шумите-с: нас могут услышать, — понесся он к двери; и — высунул нос.

И — отдернулся: —

— сосредоточенно руки скрестив на груди, не трясясь, точно палочка платье повисло), в тенях еле выметилась Серафима, вперя огромные бельма.

Огромное, черное «же», — три морщины, — чертились: от лобика.

Чуть не упала; но — выстояла.

Леонора в слезах протянула ручонки; и не понимала, что с ней; смеялась и плакала:

— Можно?

И знала, что надо принять то, что вспыхнуло.

Он — неожиданно руки раскинувши: с рявком:

— Все можно-с!

Решение — акт; в ней — согласие:

— Можно вам все сказать: все-все-все?…

И на простертые руки упала головкой.

— О нем.

И он гладил головку, к груди прижимая.

Весенняя струйка лепечет у ног: —

— все-все-все: понесу расскажу!

Ставши струйкой, — она вылепетывала то, о чем рассказать не сумеет писатель.

За дверью едва Серафима расслышала:

— Пелль-Мелль-отель — говорите?

— Тридцатый номер?

И не удержалась: просунула голову.

— Есть!

И профессор отпрянул под лампочку, быстро записывая.

Но увидев малютку, он книжечкою записною — в нее, а свободной рукою с дивана Леоночку сдернувши, на Серафиму швырнул; повелительно рявкнул;

— Мой друг!

И — светящийся диск, а — не глаз!

— Прошу жаловать!

Руку, одну, Серафиме за спину, другую за спину Лизаше:

— Лизаша Мандро!

Друг о друга носами их тыкнул; и — выскочил в дверь.

Посмотрели друг другу в глаза: золотые, сияющие, — в изумрудные канули; ахнув, всплеснули руками:

«Лизаша, которая, и о которой!»

Смеяся и плача, упали в объятия.

А шуба медвежья прошла мимо двери: прошаркали ботики.

О, переполненное, точно вогнутый невод, звездой, — несвободное, обремененное небо!

О, — то же звездение: праздное!

Тителев мерз на дворе, больше часу разглядывая, как ничто закачалось дрожащими и драгоценными стаями.

Звезды, —

— зернистые искры, метаемые, как икра,

как-то зря, —

— этой рыбой —

— вселенной!

Глаза прозвездило до… мозга.

И он полетел через двор, наклоняясь с напором, со стропотством: быстро, ступисто шагнул на подъезд; бахнул дверью передней тетеричкой: в дверь кабинетика.

А из гостиной к нему — шаг Мардария, вышедшего через люк из подполья.

И он застопорил крепким затылком, ушедшим в плечо; пережвакнул губами, зубами кусая плясавшую трубку; отсчитывая и пересчитывая синие каймы ковра; и вся быстрость. которую он развивал на бегу, улизнули в него; скосив глазик, посапывая и надувшися из-за усов, гладил бороду, громко упоря носком, ударяющим в пол.

А Мардарий, ему на плечо положив жиловатую лапищу, из-за плеча протянулся: усами оранжевыми:

— Ну?

— Что «ну»?

И Мардарий — глазами в глаза:

— Дело это.

Бесцветны стальные глаза: призакрылись; и — брысил ресницами; но наливалась височная синяя жила; и смыком морщин, точно рачьей клешнею, щипался.

И понял Мардарий: проваливалось дело это.

А «Титыч», —

— партийная кличка, —

— разглядывая корешки переплетов, смекал, точно мерки снимая: ушами, плечами и пальцами что-то учитывал он: —

— не казалось, что он выбивался из сил, когда он выбивался: мог спать, продолжая работу во сне; и скорее откусишь усы и тебе оторвет нос от перца, чем корень поймешь, тот, в который вперился он, перетирая сухие ладони, как будто готовясь себе операцию сделать.

— Мардаша, Мардаша, — и желтая, шерсткая вся борода разъерошилась:

— Стоп.

Свои пальцы зажал, будто он позвоночник, свой собственный, сламывал.

— Эк, дурака стоит дело: я — прост, как ворона!

Вдруг книжицу выщепнул; перевернувшися, крепким движеньем метнул через стол, точно диск, прямо в руки Мардарию: