Алексей Ремизов - Том 2. Докука и балагурье

И в тот же день собрались и поехали: свекор-старик, Луша да Ульяша беспалая.

А тот ловкенький, как приехал домой, так прямо к королю.

Собрал король купцов, пригласил Василия.

— Ну, говорил ты, что никому твоей жены не склонить, а я вот докажу! — и показывает перстень именной и платок.

Все поверили.

Василий поверил.

И приписали его к смерти: завтра на плаху.

А к ночи прибыл в ту землю — в тот самый королевский город, где торговал Василий, старик-отец и с ним Луша и Ульяша, и остановились они на ночлег у одного-то тамошнего человека.

— Что у вас, дяденька, в городе деется? — спросил старик.

— А завтрашний день русский купец приписан к смерти. Надо идти смотреть. Похвалился своей женой, что никому не склонить ее, а один ловкач вызвался и доказал: принес королю именной перстень и платок. Завтра и будут вешать купца.

— А нам, дяденька, можно сходить посмотреть?

— Как же не можно, коли по городу отданы объявки: все должны идти смотреть.

Ночь там не долго спалось. Рано утром пошли они в собрание. Оставил старик Лушу с Ульяшей в прихожей, а сам вошел в комнаты, и видит, сидит сын весь-то чернехонький, черен от горя — сейчас смерть ему.

— Что у вас за собрание? — спросил старик.

— Да вот, — говорят, — купца надо вешать. Похвастался своей женой, что никто не склонит ее, а один и склонил.

— Где тот человек? Покажите-ка мне его сюда!

Трещов! — кричат, — Трещов, выходи!

— Пожалуйста, — просит старик, — приведите и тех из прихожей.

Привели Лушу и Ульяшу. Явился Трещов.

И рассказал старик все, как было: как нарядила Луша в свое платье Ульяшу и как Трещов палец у Ульяши отрезал.

Ульяша показала руку — пальца нет, отрезан. Вывернули карман у Трещова, где было кольцо положено, — карман в крови

И повеселел Василий.

И все повеселели.

И освободили его, прощенья просят.

А Трещова — на виселицу. Уж петлю накинули.

— Стойте! — остановил Василий: простил Трещова, — довольно и того человеку, что на шею ему петлю накинули!

И отпустили Трещова.

Василий получил от короля большую награду и сей час же в дорогу.

И дорогой, пока доехали до дому, много он спасибов сказал жене. А дома наградил Ульяшу и навсегда ее оставил при доме жить. И стали они жить да поживать.

Деревня была большая, девок много, а на беседу не пускают. Без беседы молодому-то со стариками, что могила. Взяли девки да сами и выстроили избу у озера — свою, чистую просторную.

Ходят вечер, ходят другой, ходят третий.

И сначала-то будто и лучше, чем дома в одиночку, а потом показалось скучно: парней нет, — не то не знают, не то не хотят, ну, хоть бы какой зашел.

Вот и сидят вечером девки одни и песен не слышно.

— Хоть бы из озера кто пришел! — толкуют тихонько.

Скучно. От скуки и не такое затолкуешь.

— А пускай из озера, все равно! — крикнула Орина: люта девка, страсть.

И оживилась изба: из озера, так из озера, только бы гости.

А уж стучат.

Отворили дверь — парни. И такие все нарядные, при часах и в калошах. И сейчас за гармонью — завели игру.

И так стало весело, ну, в жизнь никогда так не было весело. была у Орины с собой на беседе сестренка Улька.

Сидела Улька на печке, носиком так сторожила, и, видно, заметила что-то.

— Нянька, — кличет, — иди сюда-то!

— Что тебе?

— А посмотри-ка, нянька, глаза-то какие?

Тут Орину ровно холодом обдало: глаза-то у парней и вправду непростые, через все лицо глазищи — и так и горят, а зубы — железо.

— Как бы уйти нам! — растерялась девка.

— Я запрошусь, ты выведи меня, так и уйдем, — шепчет Улька.

Этакая, ведь, умница, догадалась!

Отошла Орина от печки — страшно! — а парни так за ней, так за ней кольцом и кружат, в самую середку загнали: из всех, ведь, любей им Орина!

Тут слышно, Улька запросилась. Ну, Орина сейчас же к девчонке, сняла ее с печи. А парни-то загородили дорогу, не пускают.

— Да что вы, отпустите! Прищемите мне хоть сарафан дверью, никуда я не уйду! — уж на голос кричит Орина: страшно.

Согласились, выпустили, да не очень-то верят: прищемили ей подол в дверях: ну-ка, уйди, попробуй.

А она лямки с плеч, Ульку на плечи, да бежать.

Бежала, бежала, добежала до бани. И чует Орина, гонится один за ней, вот-вот настигнет. Она в баню. Стала, взмолилась к баннику:

— Оборони от смерти!

Да с Улькой на полок скоконула.

А из-под полка ровно шмыгнул кто, ухнул, да в дверь.

И такое поднялось там, не дай Бог, — драка: банник-то с парнем. И дрались они, пока певун не запел.

И все затихло. Только сверчок.

— Нянька, — шепчет Улька, — пойдем домой!

И вышли они из бани. Светать стало, пришли домой.

А поутру хватились по деревне девок, никого дома нет. Собрались всем народом и к озеру к беседной избе.

А там, — там только по полу костьё да косы — больше нет никого.

Ефим ходил шить. Шитья не может найти. И такая досада взяла, да и не евши тоже.

— Мне бы хоть к лешему! — махнул рукой.

И вдруг старик навстречу и прямо на него, прищурился:

— Ты куда?

— А вот шитья ищу.

— А пойдем ко мне. Есть одеяло, пошить надо.

Обрадовался Ефим: нашлось-таки дело!

И пошли дорожкой: впереди старик, за ним Ефим. Своротили в сторону по тропке — темно — и вышли на поляну.

А там дом — сколько Ефим по лесу ходил, места знает, а про такое не слыхивал — большинский.

И ведет его старик в этот самый дом. Встречает старуха: старая, один только зуб. Осмотрелся Ефим — богато живут! — а старика уж нет, старуха одна.

— Для чего, — говорит, — ты пришел?

— Шить. Меня хозяин шить позвал.

— Чего шить? — сердится.

— Одеяло.

— Получше шей, — говорит, — чтобы понравилось. Вашего брата швецов сколько перебывало, все не нравятся. Только расстраиваете! — ой, сердитая.

И повела его старуха через весь дом переходами на другой конец в пустую горницу.

— Принесет хозяин сколько овчин, ты все и клади, обрезков не делай, да лапочков-то не отрезай!

Засветила огонек в горнице, постояла, посмотрела.

— Горе одно с вами! — покачала головой на Ефима и пошла, ровно и не сердитая.

Остался Ефим один — пустая горница, жутко — уж дыхнуть боится, сам не знает, что и будет, одно знает, беда.

Утром принес старик овчин цельную ношу, сложил овчины в углу, а сам ушел.

И взялся Ефим одеяло шить: расклал овчины по полу, так и старается, и нигде никаких обрезков не сделал, лапочков не тронул. За день поспело одеяло.

Вечером приходит старик: готово. Посмотрел, потрогал — понравилось.

— Вот что, Ефим, сшей-ка ты мне еще тулупчик.

Доволен старик.

— Мне бы изразок, — попросил Ефим, — чтобы в акурат было.

— Завтра, — сказал старик, — теперь погуляй! — и пошел.