Андрей Левкин - Междуцарствие (рассказы)

Переводя жизнь в историю, надо употреблять больше гласных. Они будут затуманивать зеркало, подведенное ко рту, они увлажнят бумагу, так что чернила, идущие по ней, будут распускаться в охапку лиловой сирени. Любой клубок счастья на то и счастье, что его уже нельзя распутать обратно. Вот, я думаю, эта небольшая округлость, лежащая у меня где-то внутри: из четырех четвертей - Петроградская, Васильевский, Литейная часть и все остальное в лице подземных поездов.

Хотелось бы вернуться куда-то к Фонтанному дому, примерно в тот район. Вообще, ветер в лицо, от Аничкова, идя с Невского к Неве - самый сильный в природе. И снежинки - если дело в окрестностях зимы - прошивают лоб не хуже радиации. И, забиваясь под любую шубу, этот снег вылезает из рукавов белой кровью, долгой, похожей на сгущенное молоко, такое сладкое, что и подумать о том, что их можно было бы, руки, облизать, невозможно.

Смеркалось в очередной раз. Мы, решив все же отправиться к себе на Охту, ушли от Адасинского с улицы главного изобретателя радио Попова, стараясь попасть на последнюю подземную электричку, и кажется, едва успели добраться домой, немного проплутав, потому что сели на автобус, дотащивший нас аж до Черной речки; но все эти стриженые наголо люди, они оставались в своем черном зале без окон: и Таня, и Лена, и Антон, и меня там не было, как бывало, когда я спал у них в костюмерной, насмотревшись то ли Пины Бауш, то ли индейских фильмов о разрушении всего подряд, положив подушкой под голову резинового надувного гусенка. А они потом уехали в Прагу.

Все эти здешние мелкие речки текут как по пальцам жилки. Все эти скворешни - дома, где живут люди. Все эти люди - дыры, где сплошной сквозняк. Тогда, чтобы уравновесить все возможные тебе обиды, обыкновенно берут любой камешек, обвязывают его ниткой как получится, и, держа в трех пальцах, держат на весу.

Камешек бьется о воздух; долгое стояние под дождем, длинные сумерки; сиреневый лед; корюшка, ее Нева выплескивает в мае на ступеньки, спускающиеся к воде; сигарета, загашенная в реке; сахар, проедающий губы изнутри; медненькая копечка, катающаяюяюеюсюся внутри пустой стеклянной пустой бутылки из-под молока: утихая, успокаиваясь, снижая свои обороты.

Звякает последние четыре раза. Затихает, почти всплакнув, всхлипнув напоследок. Но, конечно, тут дело вовсе не в любви.

РИГА, ПОЧТИ ЭМИГРАЦИЯ

В каждой зиме должны быть какие-то теплые дырки-норки. Во всяком городе должны быть какие-то хорошие места; во всяком случае, когда хочется есть, должно быть куда пойти, чтобы недорого.

Это заведеньице принадлежало Дому моделей, что как бы предполагает большое количество молодых особ, ходящих туда-сюда в сложных одеждах, а также еще большее количество теток, которые на них шьют для показов. В общем, было вовсе не столь торжественно, да и не в этом дело.

Вообще, это просто служебная столовая на втором этаже Дома. Она находилась в самом центре Риги, которая тогда уже начала старательно косить под западную Европу, - ну, какая уж она представлялась местным нацкадрам. А столовая - аккуратненько сохранилась с социалистических времен. Словом, Европа, а среди ея благополучия и чересчур уж демонстративного шарма есть подворотня, в которой надпись, что на втором этаже кормят.

Когда в самом конце 80-х и самом начале 90-х мы с Леной, Пашей и отчасти Шитовым делали выдающийся литературно-художественный журнал, то, время от времени, с коллегой Жуковым иногда выходили из редакции и отправлялись что-нибудь выпить на вольном воздухе. Обычно это происходило в чахлом полускверике неподалеку от центрального универмага - туда просто идти было недалеко, к тому же в его окрестностях эта самая выпивка иногда бывала: тогда были еще "сухие" времена.

И вот, через какое-то время мы с неудовольствием обнаружили странную особенность природы. Стоило нам лишь сесть на лавочку возле крепостной стены, построенной, понятное дело, в 1961 году, как мимо нас принимались ездить строительные механизмы разнообразной мощности и назначения. Мы так никогда и не узнали, откуда брались эти механизмы, куда направлялись и в чем был смысл их явления перед нами. То есть, понятно, что все они уезжали превращать центр города Риги в Европу и в этом по-своему преуспели, но с какой целью они ездили все время мимо нас, причем - туда и обратно на протяжении времени, недостаточного для опустошения какой-либо бутылки, осталось тайной. Ну а теперь никто из нас там уже не живет.

Итак, глубоко европейская, и даже западно-европейская и даже туристически-западно-европейская часть города, где кофе дешевле чем за доллар тогда было не отыскать и где, тем не менее, была надпись в подворотне "кафе Nitaure - второй этаж". Но начинать надо с первого этажа, который отделен от улицы простой дверью, крашеной какой-то очень плохой краской. На половине второго этажа уже растет большая пальма. Эта пальма настолько большая, что она, собственно, не пальма, а какое-то такое зеленое растение, что свешивается волокнами до пола первого этажа.

Несмотря на явно закрытый характер заведения, никто тебя не прогонял. А на втором этаже находилась столовка примерно пятидесятых годов, попав в которую, чувствуешь себя сразу же в Польше. Не знаю, почему. Может быть, из личного опыта, поскольку Польша начинается с небольшого кафе на железнодорожной границе на станции Кузница-Белостоцка, там, в вокзальном кафе, тоже стояли повсюду на полках слишком яркие бутылки с лимонадами.

Там меняли колеса на советских поездах под евро-колею, народ ждал часа два, и, уже за границей, можно было пойти выпить этих вот лимонных сиропов в эту условную польскую корчму, на поле сбоку от которой какие-то крутые польские мужики играли в футбол.

Они играли в футбол всякий раз, когда бы я ни проезжал польскую границу, но самое замечательное, что было на этой станции, так это маленькие дизели, подходившие со стороны Польши и утыкавшиеся в странную прослойку, которая называлась границей.

Когда же, поднявшись на второй этаж, откроешь эту дверь, тебя оглушат звуки пения птиц: в этой небольшой столовой повсюду на стенках клетки с птицами. Они, птицы, орали постоянно: птицы были маленькие, будто только что вылупились из-под своего же крыла в промежутке между двумя открываниями двери: попугайчики, кенары. Тут тепло - и когда человек приходит с мороза или слякоти, а отовсюду поют эти канарейки-попугайчики, он же думает, что это придумано для него. Конечно, такие заведения (там дешево и съедобно) передаются только по знакомству.

Сначала мне казалось, что этих птиц там не меряно, ну четыре мешка, а, когда я пришел туда раз в шестой, то сосчитал, что их всего пять клеток, в каждой из которых по несколько штук сидят желтые, зеленые, голубые и розовые воробьи, которые чирикают, когда им захочется.