Андрей Левкин - Междуцарствие (рассказы)

Человек, идущий мимо старого дерева, всегда замедлит шаг, потому что ему покажется, что где-то рядом плачут, а это просто белые жилки-ниточки-ресницы приклеились к нему, и там, в этой паутине, почти сразу живет паук со многими восемью лапами-ногами. Паук тихо войдет к человеку в мозг и спросит: "Как нынче спалось?" "А?" - обернется на подушке человек и, помолчав, покусав нижнюю губу, сознается спросонья: "Хорошо".

В дождь все деревянные дома окраины плывут вдоль него по всей его воде, всеми своими трубами и палисадниками глядя на него снизу вверх.

Белая известь разбухает под дождем, пузырится, плачет от влаги, плачет по всем кошкам здешней окраины: они ведь шелестели хвостами не хуже этого дождя и были никак не вздорней этой белой, с неба льющейся известки, по которой в сумерках, немного светя окнами, покачиваясь их светом, уплывают к себе домой все эти дома.

А зеленая кровь знай хлещет себе на снег, а ее листья липнут к глазам так, будто целуют их своими белеющими от соли губами.

МАЙАМИ

У них на юге так: впереди от входа белый гипсово-монументальный алтарь, а перед ним горят рядышком впритирку высокие стеклянные прозрачные стаканы так это видно, когда заходишь туда с жары середины дня. Входишь, потому, что по кресту над входом ясно, что это церковь. Ну, а раз над крышей крест тебе туда можно.

Войдя туда с солнцепека, ты видишь лишь огоньки на другой, напротив тебя, стене; глаза потом осваиваются, обнаруживают обычные, обыкновенные скамейки и воздух, который холоднее того, что был снаружи, и ничем не пахнет, а впереди там перед тобой действительно что-то горит.

Я шатался по южным кварталам Майами: жарко, мне было скучно и смешно оттого, что все это я уже видел: во сне - и эту странно-красиво поворачивающую, провисающую в воздухе в плавном повороте монорельсовую надземку над мутной, плоской и зацветшей заводью, и забор, отгораживающий начало частных владений вдоль берега океана, - причем в двух разных снах в разное время, а теперь этот забор вынудил меня повернуть направо, а потом налево, на неширокий проспектик с зелеными в их ноябре листьями, и большим солнцем, и маленькими ящерками, перебегавшими мне дорогу по тротуару, и с красным, испорченным - из него вода хлестала, что из фонтана - гидрантом классического американского типа, а эти гидранты же вроде основы их конституции, в которой сказано, что под страхом смертной казни ни одна машина не имеет права остановиться рядом с ними. Ну, в Майами останавливались. Что-то, верно, у них с Конституцией и Федеральными законами не так, город такой.

Из этой дырки на весь проспект хлестала вода, я сунул под воду голову и ее напор был такой, что меня едва не свалило на тротуар.

Справа же от тротуара рос кустарник с мелкими розовыми цветами между колючек, а особняки за этими колючками ощущали, что перед их окнами Карибское море, а никак не Атлантический океан с видом на Европу. Сплошное арт-деко, вполне точное, почти благородное.

А слева от гидранта на жаре стояло приземистое строение, здание, пространство, ограниченное крышей и стенами с невысокой зеленой травой перед входом.

Когда в нее входишь, то там впереди что-то горит. Войдя, осваиваешься с помещением и садишься на лавку, то есть валишься коленями вперед на подставочку для коленей, хотя, конечно, эти люди, те, которые тут - они тебе чужие.

Там повсюду лежат служебные книжки, я зачем-то, по жаре, видимо, украл ту, что лежала рядом: "Byantine Liturgy of our father among the Saints Joan Chrysostom" с нотами и текстами на греческом, английском, фарси; однако же, невзирая на литургию от Златоуста, эти люди ближе не становились.

"Жизнь позабыла, что делать со мной, - как констатировала бы тут доктор Ф. - рисует вены по белым рукам. Рассеянная, говорит: "Ах да, я тебя не отдам". Сидишь, пока они не перестают, перестанут тебя замечать. Видишь, глядя на них - как встают, как они ходят, как живут: как-то живут, Бог сыплет им в темечко сухое пшено. А левый алтарчик у них там вроде склада и на полке под весьма жирной и дурной картиной стоят крупные, высокие - в полметра - стаканы толстого стекла, заполненные - будто сырным салатом воском на три четверти высоты стекла с хвостиком черного фитилька.

И там же сбоку, слева, на стенке висит прочная бумажка в рамке за стеклом, сообщающая, что эта свечка стоит 1$, ты его кидаешь, то есть запихиваешь в ящик деревянной кассы и несешь зажженный, светящийся всей длиной своего воска и стекла стакан к остальным, горящим прямо тебе в лицо глядя от входа - и оставляешь, ставишь его там.

И уходишь не оглядываясь, - чтобы не видеть, как эти два служебно-церковных человека ее сейчас задуют и возвратят обратно налево.

КРОШКА TSCHAAD

Представим себе маленького мальчика, разбуженного дурным сном: он оказался внутри пустого города, откуда исчезли все - только рассеянный, легко-матовый свет как бы отовсюду сразу. И, скажем, единственное, что он запомнил - чей-то голос из ниоткуда, размеренно, с придыханиями на Главных местах, читающий книгу, лежащую на случайной скамейке.

"Четырнадцатого апреля тысяча восемьсот пятьдесят шестого года, в день Великой субботы, т.е. в канун праздника Господней Пасхи, в одинокой и почти убогой холостой квартире на Новой Басманной, одной из отдаленных улиц старой Москвы, умер Петр Яковлевич Чаадаев. Кратковременная болезнь довольно острого свойства в три с половиной дня справилась с его чудесным и хрупким нежным существом. По догадкам ученых, предназначенный к необыкновенно продолжительной жизни, он окончил ее, однако же, в те лета, в которые только что начинается старость.

Ему едва исходил шестьдесят третий год. Но в последние трое суток с половиной своей жизни он прожил, если можно так выразиться, в каждые сутки по десяти или пятнадцати лет старости. Для меня, следившего за ходом болезни, это постепенное обветшание, это быстрое, но преемственное наступление дряхлости было одним из самых поразительных явлений этой жизни, столь обильной поучениями разного рода.

Он выдержал первые припадки болезни с тою моложавостью наружности, которая, по справедливости, возбуждала удивление всех тех, которые его знали, и на основании которой ему пророчили необыкновенное многолетие. Со всяким днем ему прибавлялось по десяти лет, а накануне и в день смерти он, в половину тела согнувшийся, был похож на девяностолетнего старца" (Цитаты, автор которых не указан, принадлежат племяннику Чаадаевых и биографу Tschaad'a, Михаилу Ивановичу Жихареву.)

Что же, за всяким человеком начинается ход, лаз в его личное пространство. Как бы разветвленная кротовья нора, составляющая жизнь его. Проникнуть можно везде, и всюду будет по-разному: иной раз эти ходы заканчиваются тут же, легкой выемкой в мозгу человека, за другими - путаница ходов-переходов-галерей-пустот, в третьем - чистое поле со своими небесами, облаками и травой.