Николай Гарин-Михайловский - Том 2. Студенты. Инженеры

Все это было важно, как всякая мелочь в деле. Своего рода часовой механизм, где все должно быть в строгом порядке и соответствии, чтобы получалась общая совокупность. Но в то же время все это было и очень однообразно. Утомительно своей однообразностью. Никогда Карташев не уставал так в самые кипучие моменты постройки, как уставал теперь, возвращаясь к вечеру домой после всей этой мелкой сутолоки дня. Так же скучна была и работа в канцелярии — переписка с начальством, мелкая отчетность.

И над всем господствовало теперь сознание, что главное надо всем этим — его Деля, будущая их жизнь, переписка с ней, необходимость ехать в Петербург.

Он уже подал просьбу о двухмесячном отпуске и только ждал заместителя.

Его мысли были уже далеки от того места, к которому он еще был прикован, и он радостно думал о том уже близком времени, когда, свободный от всяких дел, он будет нестись в Петербург. Будет лежать, смотреть в окно вагона, читать в сознании, что дверь не отворится больше и не будут ему докладывать, теребить на все стороны, требовать неотложных ответов.

Приехал и заместитель, и в последний раз с ним объехал Карташев участок.

Он сдал участок, кассу, канцелярию, распрощался со всеми, погулял на прощание в роще с княгиней и уехал ночью, провожаемый только князем.

Поезд тронулся, в последний раз высунулся из окна Карташев, махнул фуражкой князю и сел в своем купе.

Было какое-то предчувствие в его душе, что сюда он больше не возвратится. И, проверяя себя, он был бы и рад этому. Даже зимняя жизнь в своем участке с молодой женою здесь не манила его на глазах у анализирующей княгини, у скептика князя, у доброго обжоры помощника. Это и не общество, и не та кипучая жизнь постройки, которая так по душе пришлась Карташеву.

Жизнь, в которой можно забыть самого себя, можно отличиться, выдвинуться, измерить предел своих сил и способностей.

А вдруг там, в Петербурге, ему удастся попасть опять на постройку, проникнуть в те таинственные управления построек дорог, в которых до сих пор ему удавалось видеть с Володькой только приемные да быстро проходящих озабоченных и важных служащих этих управлений. Удавалось только читать на дверях: «кабинет директора», и в уме представлять себе, как в этом кабинете с тяжелой кожаной мебелью в образцовом порядке, где-то за большим столом, заваленный бумагами, заседает важный, как бог, директор. Какой он? Лысый? Старый? Молодой еще?

Может быть, и он, Карташев, будет когда-нибудь таким же? Нет, никогда не будет. Будет и у него много в жизни, но чего-то другого. Но важным в этом кабинете он себя не мог представить.

Перед Петербургом Карташев заехал к родным.

— Если бы я навязалась ехать с тобой, — спросила его Маня, — взял бы?

— С удовольствием и притом на свой счет туда и обратно и с суточными по пяти рублей в день.

Маня говорила, что едет главным образом справиться насчет поступления на медицинские курсы.

Аглаида Васильевна сочувствовала поездке Мани в том смысле, что это будет безопаснее для Карташева. Мало ли что в дороге может случиться? Встреча с какой-нибудь интриганкой, которая сумеет ловко и быстро оплести ее сына. Мало ли таких, и кого легче, как не ее сына, провести как угодно?

Этими своими соображениями она с Маней поделилась.

И Маня согласилась с матерью, сказав:

— Конечно, конечно… Со мной насчет всего такого можете быть покойны: так отведем Тёмке глаза, что он никого, кроме тех, кого я ему подсуну, не увидит.

Маня весело рассмеялась.

— Если б он только слышал, какую змею отогревает в моем лице.

— Боже сохрани ему говорить!

— Ну конечно!

В оберегании брата от вредных влияний принимал участие и Сережа.

На вокзале он, пройдя все вагоны, сказал сестре:

— Давай вещи. В одном купе с тобой будет сидеть такая рожа, что и Тёмка не полакомится. Будет доволен.

— А он сам в этом же вагоне будет?

— Рядом купе для курящих.

— Ну, неси.

— А вот к этому вагону и близко его не подпускай, — там такая плутишка сидит, что я и сам был бы не прочь…

— Фу, Сережа!

— Что за фу? Для этого и на свет созданы.

Дама, ехавшая в купе с Маней, на одной из станций Московско-Курской дороги слезла.

Маня осталась одна.

— Ну, слушай, — заговорила Маня, когда к ней пришел брат. — В Петербург я теперь не поеду…

— А куда же ты поедешь?

— Это все равно. Сойду я в Туле и чрез несколько дней буду в Петербурге. Я тебя очень прошу ни маме, никому об этом ни слова.

— Надо в таком случае условиться, в какой гостинице мы остановимся в Петербурге.

— Я с тобой не остановлюсь.

— А ты где же остановишься?

— Ну, это все равно, но ты скажи, где тебя искать?

— Где? Ну, в Английской.

— Дорогая, наверно?

— Я не знаю, — во всяком случае, не из самых дорогих. Тебе сколько дать денег?

— Столько, сколько не стеснило бы тебя.

— Пятьсот хочешь?

— А ты не боишься сесть на мель?

— Нет.

— В таком случае давай, пригодятся.

— Ты мне обещала, помнишь, рассказать через год о переменах у вас.

— Перемены предполагаются большие. Вот приеду в Петербург, расскажу.

— Они, что ж, за эту твою поездку выяснятся?

Маня быстро пересела от окна и спокойно спросила:

— Почему в эту поездку?

— Потому что ты сама откладываешь до Петербурга.

— Я не потому откладываю.

— А почему же?

— Почему да почему… Стареньким скоро будете, если знать все захотите… В общем, конечно, эта моя поездка должна выяснить многое из того, что и мне теперь не ясно еще. Одно можно сказать, что раскол зашел так далеко между нами, что придется, пожалуй, и совсем расколоться на две партии.

— Теперь одна? Земля и воля?

— Не кричи. Да.

— А какая другая будет?

— В Петербурге расскажу.

— Денег ты им много везешь?

— А любопытно?

— Как хочешь.

— Видишь, за этот год собрала я тысяч шесть, но осталось около четырех.

— А в общем, большие пожертвования?

— Не знаю. Знаю одно только, что нужда громадная в деньгах.

— И когда конец?

— Конец?

Маня пожала плечами.

— Только еще начинается. При детях твоих будет конец.

В Тулу приехали вечером.

— Не провожай, — категорически сказала Маня, целуясь с братом.

— Я все равно пойду в буфет.

— Немножко подожди.

Карташев в окно вагона видел, как сошла Маня, поздоровалась с каким-то худым, сгорбленным, молодым брюнетом с жидкой бородкой и прошла с ним к выходу.

Карташев еще немного подождал и тоже вышел.

В большой зале буфета стоял гул от массы голосов толпившегося народа.

Карташев вспомнил, что, будучи студентом, в Туле всегда ел суточные щи с пирожками. И теперь он потребовал себе щей, ел их и искал глазами сестру.

Но ни ее, ни спутника ее нигде не было видно.