Влас Дорошевич - Безвременье

Вся Алупка знала двух очень почтенных с виду дам, мать и дочь, которые поднимали такие скандалы, что сбегались все соседи.

— Ты интриганка! Ты отбиваешь у меня Ахмета!

— Не смей так смотреть на моего Османа!

И добро бы, всё это были писаные красавцы.

Это было бы пошло, но понятно.

А то встречаю этой осенью в Ялте маленького, невзрачного, рябого татарина, с золотой номерной бляхой.

— Имеет своих лошадей, работников! — поясняет с завистью другой проводник.

— Этот?

— Барыня одна провинциальная приехала этой весной. Десять тысяч подарила. Молодая и красивая, муж, говорят, по своим местам очень важная птица.

И наверное, «в своих местах», там это — неприступная провинциальная львица, готовая обдать леденящим холодом за всякое неосторожное слово, за всякий нескромный взгляд.

Что ж превращает, даже «рассудку вопреки», во временно исправляющих должность Мессалин наших скромных столичных и провинциальных матрон?

— Воздух здесь такой! — плакала бедная дама, которую бил Ибрагим.

При нынешних успехах знания смело можно надеяться, что скоро откроют ялтинского микроба, который вызывает эпидемические заболевания среди наших бедных дам.

— Я не могу слышать топота скачущей лошади. Это бросает меня в дрожь. Я не могу видеть парочки, которая едет с горы. На меня налетает рой воспоминаний! — говорила бедная дама, которую бил Ибрагим.

Мириады ялтинских микробов срываются со скал, на которых крупными чёрными буквами начертано в лавровом венке:

— Ибрагим и Маша.

Мириады микробов вылетают из-под копыт быстрой иноходью идущих лошадей.

Вылетают, кружатся в хороводе, разлетаются и заражают бедных, бедных, бедных дам!

Повышают температуру, туманят голову и застилают зрение…

Волга — чудная река.

Но причудливыми зигзагами её берегов по зеркальной, лазоревой глади написана бесконечная разбойничья история. То не горы чернеют по правому берегу Волги. То огромная библиотека из томов разбойничьих историй.

И леса кудрявые — только переплёты этих томов.

Вот огромный утёс, — огромный том с разбойничьим романом. Вот маленький утёс, — маленькая повестушка, но тоже разбойничья и весьма поучительная.

Жигули, Столбичи, это — уже многотомная история разбоев на Волге.

Тут каждый утёс кистенём машет, и каждый пригорок кричит:

— Сарынь на кичку!

Здесь творил суд и расправу атаман Степан Тимофеевич.

В этом ущелье жило двенадцать сестёр. Все разбойницы.

Вон как! На Волге даже дамы разбоем занимались. Где ж тут с мужчин строго спрашивать?

Выходили двенадцать сестёр, останавливали всякий стружок, бороться вызывали и, поборовши, дань спрашивали. Пока не приехал в утлой лодчонке калика перехожий.

Посмотрели сёстры на перехожего калику:

— Что же, с тобой, что ли, тоже бороться?

Невзрачный мужичонка шапку снял:

— Коли милости вашей угодно! Поборемся.

Взялись непобедимые сёстры, для смеха, поодиночке с ним бороться. Положил калика перехожий двенадцать непобедимых сестёр рядком на песок.

Диву дались двенадцать сестёр:

— Откуда, из каких таких стран этакий богатырь пожаловал?

Усмехнулся калика перехожий.

— Ну, какой я богатырь! Сами видите! На своей стороне самый лядащий.

Ужаснулись сёстры:

— Ну, уж ежели ты самый лядащий! Что же как другие из твоей стороны возьмут да придут?!

И со страха разбой кинули.

А то Бог бы знает, сколько бы ещё разбойничали сёстры, если бы к ним такой товарищ прокурора не пожаловал.

Здесь, по этим ярам гулял Кудеяр-богатырь.

Кудеяр-богатырь, который «сорок лет разбойничал, ни одной капли христианской крови не пролил». Всё так, за горло душил.

Согласитесь, воспоминания, — даже при поездке на казённом путейском пароходе вниз по Волге, — не особенно поучительные.

Среди старых волгарей есть легенда, что не умер атаман Степан Тимофеевич. Что живёт он в неприступном бору, около Жигулей. Седой как лунь, борода до земли, умереть никак не может, — земля его не принимает. Сторожит он заветные клады и живёт схоронившись. А как время ему придёт, — опять на святую Русь объявится.

— Жив Стенька Разин, только не показывается А жив.

Как всякая легенда, это — наивно.

Но что-то всё-таки тут есть.

Стеньки Разина нет, но микроб Стеньки Разина жив.

И не в виде старца древнего в дремучем бору живёт Стенька, а в виде микроба реет и вьётся на Волге.

Кудеяр, сёстры-разбойницы померли. Кости их истлели. А от праха их зародились микробы и заражают людей.

Что это так, — мы видим на гг. инженерах.

Вот и сейчас в Нижнем Новгороде московская судебная палата делает операцию двум таким заболевшим.

Содержание обвинительного акта, в двух словах, в следующем.

Атаман Александров собрал вокруг себя удалых добрых молодцев: подрядчиков, канцелярскую путейскую вольницу, и каждый проплывавшей мимо казённой тысяче они кричали:

— Сарынь на кичку!

А есаулом у него был свет инженер Шнакенбург млад.

Чем не волжская история?

Жаль, что все дамбы атамана Александрова всегда размывало водой, а то мы имели бы по Волге столько же «Александровских» дамб, сколько Разинских утёсов.

Как же это, однако, могло случиться?

Г. Александров — человек с высшим образованием. Будучи в институте инженеров путей сообщения, он, вероятно, и сам без волнения говорить не мог и других без волнения слышать не в состоянии был, когда речь заходила об общественной пользе, общественном служении.

— Деньги казённые — деньги народные.

А деньги народные, это — святыня!

Вероятно, его возмущало, искренно, до глубины души возмущало всякое известие о малейшем хищении народного достояния.

Да и г. Шнакенбург.

Воспитанника института инженеров путей сообщения, вероятно, волновало и возмущало каждое известие о всяком корыстном и бесконтрольном пользовании народным достоянием.

— Народные деньги — святые деньги.

Тут нужна осторожность в распоряжении каждою копейкой. Всё должно быть как за стеклом, — видно и ясно.

Какое поистине волшебное превращение!

Люди когда-то пылали, люди горели, а вот пришли на Волгу и…

Есть что-то в этой реке, — есть что-то для всякого инженера, который к ней подходит.

«В старину живали деды!» поют ему утёсы и горы.

— Смелее, смелее! — шепчут вековые леса.

Волны плещутся о камни, и в плеске их слышится русаличий смех двенадцати сестёр:

— Эх ты, простофиля!

А красавица-река, пышно раскинувшись, разметавшись в лазоревом ложе своём, говорит:

— Возьми!

Ну, инженер слаб — и «заболевает».

Это микроб.

Это какой-то особый микроб, потому что не теперь только, — всегда Волга действовала на инженера так. Всегда инженер «заболевал».