Николай Лохматов - Листопад

"Костя зовет..." Буравлев ощутил глухие, тревожные удары сердца: "Вот что меня волнует! Костя..."

- Сначала надо посоветоваться со мной. Вроде не чужой.

- Не все же говорить тебе! - вспылила Наташа.

Буравлев вдруг вскочил. Побледнел.

- Вот что тебе скажу, дева. Уж больно зачастила ты в слесарку к парню. Люди разное говорят. Ох, чувствую...

- А тебе уж кто-то что-то сказал... - в голосе Наташи была ирония. Слушаешь тут всяких...

Она обиделась. Ресницы задрожали, по щекам покатились крупные слезинки.

- Захочу и сама уйду! - уже не говорила, а кричала она. - За первого попавшего выйду. Чем так взаперти сидеть!

Буравлев только сейчас понял, что перед ним стояла не та светловолосая, со вздернутым носиком девчонка, которую он ласково называл Сорокой-Белобокой, не та, для которой когда-то наказ отца был законом. Стояла другая, совсем незнакомая девушка.

- Слишком рано самостоятельной стала, - сдерживая себя, с хрипотцой бросил Буравлев.

Сгорбившись, он зашлепал в соседнюю комнату.

3

Закутавшись в одеяло, Наташа горько и беззвучно рыдала. "Мама не сказала бы так..."

Отец казался жестоким, несправедливым.

Как никогда, захотелось увидеть мать, прижаться к ней и рассказать о своей обиде. Она поняла бы, утешила.

Наташа пыталась представить себе, какой именно была ее мать. И не могла. Ей всегда думалось, что она красивая, с голубыми добрыми глазами, с ласковым голосом, нежными, мягкими руками.

"Мама!.. Где же ты, мама?.."

Ей, не знающей материнской ласки, стало жаль себя. Рыдания тугим комом подступали к горлу, душили ее.

Кто-то постучал в дверь. Она слышала, как отец вышел в сени. За стеной загудели незнакомые голоса. Она невольно прислушалась к ним. Горечь незаметно отхлынула.

- Наташи нет дома, - отвечал отец с некоторым неудовольствием. Ушла. Не знаю, куда ушла...

Наташа приподнялась на локоть. Она поняла, что приходил Костя. Тяжело вздохнула, вспомнив обидные слова отца. Положила на подушку голову и снова стала думать о матери.

В воображении уже спящей Наташи поплыли леса: мохнатые, темные ели. На полянах пригибались к земле крупные, махровые головки гвоздики. В густых ветвях пересвистывались птицы. Наташа никогда не видела их столько. Одна пичужка села на плечо и залилась тонкой серебряной трелью. Наташе показалось, что мотив этот уже где-то слышала.

Она шла по просеке, и деревья ей уступали дорогу. Ветвистый старый дуб даже поклонился до самой земли.

"Эт-то кт-т-то?" - спросила молодая, в зеленом резном платьице, рябинка.

"Наш-ш-ша Наташ-ш-ша!" - подхватили деревья.

"А шт-то он-на сдел-лал-ла?" - залопотала слюдяной листвой осина.

"Стыд-дно! Стыд-дно!" - засмеялась кудрявая береза.

"На самом деле, а что я такое сделала?"

И тут она увидела Костю Шевлюгина. Он был в накрахмаленной белой рубашке, при галстуке. Необычно красив.

"Куда ты дел свой ватник?" - хотела спросить она. Но ее опередил Костя:

"Ш-што-о ты-ы-ы оп-паздывае-ш-шь? - и протянул руку. - Наш-ш-ши дру-уз-зья ж-жду-у-т те-бя".

"Какие друзья?"

На поляне их ждали лоси, зайцы, белки. Приплелся и домосед-барсук.

"Вот, оказывается, какие друзья!"

Увидев людей, они затрубили, залаяли, запищали, засвистели... По лесу пошел невообразимый шум. Наташа испугалась: "Что вам надо?" Внезапно на верхушке сосны громко прокричал филин.

И вдруг все исчезло: и звери и птицы. Только мохнатые золотистые шмели садились на бархатистые головки гвоздики и раскачивались, как на качелях. А вместо Кости, озаренная солнцем, стояла женщина: в воздушном белом платье, с добрыми голубыми глазами. На лбу ее полыхала Полярная звезда. Женщина смотрела на Наташу с ласковой улыбкой.

"Мама..." - кольнуло в сердце Наташи, Она ринулась вперед и закричала:

- Мама-а-а!..

И проснулась.

По комнате струился фиолетовый свет. За окном заиндевевшей веткой махала елка, будто звала к себе. В доме отстаивалась тишина.

- Проспала! - встревожилась Наташа и в один миг вскочила с постели. С припухшим от сна лицом, она надела быстренько короткое ситцевое платье. Ей так захотелось увидеть отца и все рассказать ему. Обиды на него уже не было. Но отца в доме не нашла. В кухне на столе лежала записка. В ней было всего лишь два слова: "Приду поздно".

Наташа, насупив тонкую ниточку черных бровей, недовольно бросила:

- Вот вредный!.. Была бы мама!.. - прошептала она. Ресницы ее мелко задрожали, в горле пересохло. Но она выдержала, не заплакала.

"Странно, с какой стати приснился Костя? Мама - это другое дело. Красивая она!.. На что так обиделся папа? Я ничего не сделала плохого". Стараясь найти всему объяснение, Наташа так и стояла у стола, комкала в пальцах записку отца.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Через несколько дней Буравлева вызвали в лесхоз. Рано утром он выехал на Гнедом.

В лесу было морозно, тихо. С деревьев почти до самой земли спадали косматые бородищи голубоватого инея. Солнце еще не показывалось. А макушки серебристых елок уже порозовели. На рукав еловой лапы уселся толстый малиновый щур.

"Фить-фить-фить..." Незатейливой песенкой он пытался разбудить утренний сон природы.

"Сейчас бы на лыжи да в лес, - не без сожаления подумал Буравлев. - А ты, брат, опять едешь по начальству".

Поскрипывали полозья саней. Окутанная паром лошадь выбивала копытами звуки, похожие на весеннюю гулкую капель, будто шла она не по зимнику, а по звонкому льду. Настолько дорога была укатана и утрамбована. Без усилий она преодолевала изредка встречавшиеся крутые пригорки. Кутаясь от стужи в овчинный тулуп, Буравлев не переставал думать о предстоящем разговоре с директором лесхоза. Что он скажет ему? Задание ваше, мол, товарищ Маковеев, выполнить не смог... Как после этого сложатся их отношения? Уже по первым встречам можно было понять, что Маковеев - человек самолюбивый и договориться с ним будет не так-то легко.

"Видать, частенько улыбалась ему жизнь, - рассуждал Буравлев. - А вот оценить ее, как надо, видимо, не сумел. Диссертацию пишет... А на деле получается: и на горку, и под горку - все одним шагом".

Со смешанным чувством поднимался Буравлев по лесхозовской лестнице. Когда он вошел в директорский кабинет, Маковеев, сидя за широким письменным столом, отчитывал мужчину лет тридцати пяти, в поношенном пальто с цигейковым воротником и серых валенках с высокими голенищами. Примостившись на краешке стула, тот комкал в больших руках рыжую шапку-ушанку и, безучастно относясь к сказанным в его адрес словам, покачивал крупной, с линяющими прядями волос, головой.

Маковеев, откинувшись на спинку кресла, в длинных сухих пальцах вертел карандаш. Не сводя своего острого, напряженного взгляда, он допытывал собеседника:

- А вы что, Ялычев, скажете? Ну!..

- Нечего говорить, вот и все! - Дерзкие глаза его уставились в молодое, до блеска выбритое лицо директора. - Платить все равно не будем. Так и знайте. Сами отпускали, а теперь штрафовать, не выйдет!