Сергей Лукницкий - Начало Водолея

...Аэропорт "Кеннеди" встретил журналиста и милиционера восторженно. Моисеев сразу увидел газетный киоск, где продавались издания всех стран, и буквально прилип к нему. У него даже не возникло при виде его желание опрокинуть его на землю. Немного его, правда, опечалило то обстоятельство, что в киоске не было его собственной газеты, но он отнес это к односторонности политики Буша и решил, что скоро, очень скоро наступят такие времена. когда его газета будет главной на свете, памятник товарищу Лигачеву будет торжественно установлен в Манхэттене, а Нью-Джерси будет переименован в Ново-Дзержинск.

И еще он подумал, что он - Моисеев - здесь как раз для того, чтобы приблизить это благодатное время.

В Брайтон-Бич друзья нашли приют в крошечном номере гостиницы, больше походящей на ночлег, чем на жилую комнату.

- Если вы были на Брайтон-Бич и у вас там ничего не украли, значит, вы не были на Брайтон-Бич, - сказал какой-то прохожий, но Моисеев и сам знал, что шляпа, которую он уже где-то оставил, - следствие одесских традиций, перенесенных сюда.

Утром, чуть свет, рано просыпавшийся Моисеев отправился изучать окрест, а Нестеров ушел по делам. Вскоре за обоими пришла машина и довольно долго ждала и того и другого.

Нестеров припоздал, поскольку дело, по которому он отлучился, оказалось серьезнее, чем он предполагал, а Моисеев - потому, что заглянул нечаянно в бар и там на все данные ему Нестеровым деньги выпил столько молока, сколько весил сам.

Нестеров еле скрывал раздражение, а Моисеев был доволен: во-первых, потому, что напился вволю своего любимого лакомства, а во-вторых, потому, что познакомился с хозяином забегаловки, быстро в тот день разбогатевшим на продаже природного напитка.

Но было еще и, в-третьих.

Моисеев чуть не попал в книгу рекордов Гиннеса, просидев в уборной бара без малого три часа безвылазно, отбивая атаки и притязания других посетителей.

- Моисеев, - спросил Нестеров, когда оба уселись в машину, - вы религиозный человек?

Вопрос был более чем неуместен, поскольку Моисеев религиозностью и не пах.

- Нет, - просто ответил ответственный секретарь, - а почему вы спросили?

- Потому, - ответил ему полковник, - что история, которой мы занимаемся, уходит своими корнями в мало изучаемую у нас науку, а малоизучаемую оттого, что она, на первый взгляд, тесно смыкается с религией. И вот вы-то мне и нужны в качестве субъекта, который бы не отрицал с ходу все и вся, а отправился бы, к примеру, в синагогу. где поговорил бы там с раввином. Нам сейчас, независимо от того, верите вы в провидение или нет, необходимы мнения и даже советы всех тех, кого мы еще недавно именовали "опиумом для народа".

Моисеев промолчал, потому что был уверен, что разговор о синагоге - это шутка.

Но, когда машина остановилась в Бруклине, на красивой улице и он увидел, что множество людей вокруг, преимущественно мужчин, чернобородых, в черных шляпках и черных плащах, слушали какую-то чужую ему. Моисееву, музыку, он понял, что это не было шуткой, а, пробормотав что-то типа "приехали", понуро проследил за одним таким чернобородым. который знаком руки поманил его, а потом взял за локоть и, вытащив из лимузина, повел.

- Спросите раввина только тет-а-тет: где Наш Герой, и все, никакой политики, поняли? - крикнул вдогонку Нестеров.

Моисеев, понуро ведомый улыбающимся чернобородым, не ответил.

Его меж тем протолкнули меж двух толп, располагавшихся по обе стороны дверей, и чем ближе он подходил к дверям, тем больше у него ухудшалось настроение. Его ввели в прихожую, какие-то люди надели на него ермолку и тотчас же повели в уборную: "Говорить с Богом, - было сказано ему по-русски, - надо только тогда, когда тебе не мешает твое тело".

После этого его напоили горячим кофе и поставили в очередь к раввину.

Очередь двигалась довольно медленно, и Моисеев рассматривал внутренние покои синагоги. Она не была похожа на церковь, в которую не ходил, но к которой привык Моисеев, она скорее напоминала сельский клуб со скамьями. Здесь же резвились дети.

Очередь немного продвинулась.

- Дай доллар, - попросил по-русски же Моисеева какой-то плохо одетый человек, но Моисеев сделал вид, что свой родной язык уже давно забыл, что он его не понимает, и отвернулся.

Потом другой, третий, четвертый просили у него милостыню, и в тот самый момент, когда Моисеев подумал, что, будь у него деньги, непременно бы дал, только бы отстали, от него и отстали.

Так за полчаса подошла очередь.

И уже перед самым тем, как ввести его в небольшую комнату, где он должен был скороговоркой задать вопрос раввину, он вдруг сосредоточился и просветлел. Очередь кончилась, и он должен был быть следующим.

В небольшой комнате, куда он шагнул, стоял возле похожего на пюпитр сооружения старый человек в седой бороде и отвечал на вопросы. Моисеев поздоровался, нагнулся к старику и прошептал:

- Мы ищем друга, он исчез при таинственных обстоятельствах, вы не могли бы сказать, где он?

- Его тело вернется не ко всем, - спокойно ответил раввин, как будто действительно знал все, - а душа его воспарила, чтобы спасти истину. - С этими словами он протянул Моисееву доллар. - Ты беден, - сказал он, - отдай нуждающимся.

Время беседы кончилось.

Моисеев вышел на улицу, держа в руках доллар. Доллар был по размеру длиннее рубля и тем Моисеева обидел. Уже темнело, он посмотрел на место "паркинга". Возле машины его ждал Нестеров.

Моисеев сел в машину.

Долго молчали, наконец, ответственный секретарь не выдержал:

- А почему вы сами не пошли туда спрашивать?

- Потому что в других обиталищах Бога: у протестантов, католиков, в мечети я уже был и получил, судя по всему, ответ, аналогичный вашему.

- А там что, везде дают доллары? - почему-то спросил Моисеев.

Нестеров рассмеялся, но ничего не ответил.

Долго молчали, причем мимо проносился восторженный вечерний Нью-Йорк. Потом Моисеев заговорил.

- А вы знаете, какой национальности чудо? - спросил он, отчего-то опасливо посмотрев в затылок шоферу.

- Вероятно, оно интернационально, - ответил лениво Нестеров, - ну, в крайнем случае, космополитично.

- А в таком случае чудо-юдо? - продолжал гнуть свою линию Моисеев.

Но так как Нестеров не ответил, Моисеев стал что-то напевать.

И в эту песенку вкладывал он свои чувства оскорбленного человека. Ведь не за длинным же долларом приехал он сюда, в Нью-Йорк. И подумал: отчего, после неприятных дум о российском бардаке всегда приходит спасительная: "Я Россию люблю".

Но самое страшное пришло ему в голову, когда машина остановилась. Он подумал о том, что если смотреть отсюда, из Соединенных Штатов, то Россия это Запад, и еще что Солженицын не сидел вовсе, а все, что он написал, сочинил - это только для того, чтобы позлить его - Моисеева.