Константин Станюкович - Равнодушные

«Не моего он романа!» — высокомерно решила Татьяна Николаевна.

Вот ее сосед, красивый как бог, молодой и цветущий, мог быть желанным героем ее нового романа. Увлечь его, влюбить в себя и отдаться поцелуям этого целомудренного, строгого юноши — было бы одним из чудных впечатлений жизни!.. — думала Татьяна Николаевна и с самым наивным видом допивала вторую чашку, аппетитно заедая чай сандвичами.

Разговор сперва шел вяло.

Антонина Сергеевна жаловалась на петербургскую погоду и на петербургскую жизнь. Какая-то вечная суета, погоня за развлечениями, и нет настоящей семейной жизни, нет, знаете ли, этого круглого стола, за которым вечером собираются все члены семейства. Над этим смеются теперь, а между тем как тепло у такого семейного очага… Жаловалась Антонина Сергеевна и на то, что в Петербурге мало истинных друзей. Эти жалобы были ее коньком, как и воспоминания о том времени, когда они жили в «милой провинции», которая так нравилась Антонине Сергеевне главным образом потому, что там ее любимый Ника еще ее не обманывал.

Никодимцев с почтительным вниманием слушал эти ламентации, отхлебывая чай и изредка подавая реплики. Он не испытывал скуки только потому, что чувствовал присутствие Инны Николаевны.

А студент, уже допивший чай, мысленно бранил себя, что затесался к этим «буржуям», и, не решаясь встать, попрощаться и уйти, сосредоточенно и упорно молчал.

— А вы любите Петербург, Григорий Александрович? — обратилась к нему с вопросом Татьяна Николаевна.

— Не люблю.

— А вы, Виктор Сергеич?

— Терпеть не могу! — проговорил, весь вспыхивая, Скурагин.

Все невольно улыбнулись.

— Зачем же вы живете здесь? Вы сами, верно, не петербуржец?

— Я уроженец Курской губернии. А разве в других городах лучше жить? Здесь все-таки заниматься удобнее и публичная библиотека есть.

— И вы, верно, много работаете?

— Приходится! — скромно вымолвил студент.

— Вы на филологическом?

— Я — математик.

— На первом курсе?

— На третьем.

— Простите… Я думала…

«И чего она пристает? И чего я сижу здесь?!» — спросил себя Скурагин и решил тотчас же улизнуть, как встанут из-за стола. Ничего поучительного и интересного он не находил здесь, и красота обеих сестер не произвела на него ни малейшего впечатления. Он не знал сущности отношений Тины с Горским. Знал только, что Горский был в нее влюблен и что стрелялся из-за нее. Об этом ему сказал Горский, когда он прибежал из соседней комнаты на выстрел, но что именно побудило его желать смерти, о том артиллерист умолчал. Но зато сестра его не особенно дружелюбно говорила о молодой девушке, и Скурагин понял из слов Леонтьевой, что Козельская не любила ее брата, а только кокетничала, и Скурагин сам убедился в этом сегодня по тому равнодушию, с каким она приняла известие об ухудшении здоровья Бориса Александровича.

«Пустая барышня!» — мысленно окрестил ее Скурагин и в то же время решил, что виновата не она, что она пустая, а виновата совокупность разных условий жизни, которые даже молодых людей делают пустыми и эгоистичными и не желающими искать правды.

— Так Петербург вам не мил, Григорий Александрович? — спросила Никодимцева в свою очередь и Инна Николаевна.

— Не особенно, как город специально чиновничий…

— И это говорит сам важный чиновник? — подсмеялась младшая сестра.

— Зато вы скоро избавитесь от немилого вам Петербурга, Григорий Александрович! — проговорила Инна Николаевна с скрытым упреком в голосе.

— Разве вы уезжаете? — спросила Козельская.

— Да… уезжаю.

— И надолго?

— Месяца на два-три…

— За границу?.. Отдыхать?

— О нет! Для этого я не избавился бы от Петербурга, как говорит Инна Николаевна, — подчеркнул Никодимцев, словно бы желая показать несправедливость ее упрека, — я еду в голодающие губернии.

— На голод? — со страхом и изумлением переспросила Антонина Сергеевна, почему-то уверенная, что на голод могут только ехать студенты и студентки, незначительные чиновники и вообще люди, не имеющие хорошего общественного положения.

— Да.

— Но послушайте, Григорий Александрович, что вам за охота ехать на голод?.. Вы могли бы принести не меньшую пользу и здесь к облегчению ужасов этого бедствия… Но ехать туда, чтобы заразиться тифом… Я читала в газетах, что многие заразились… Вы не имеете права, Григорий Александрович, рисковать своею жизнью…

По губам студента пробежала судорога. Кровь прихлынула к его бледным щекам.

— А доктора и студенты, значит, имеют на это право? Их жизнь не так драгоценна? — проговорил он вдруг среди всеобщего молчания.

Все смутились. И более всех смутилась Антонина Сергеевна.

— Вы меня не так поняли, молодой человек… Конечно, жизнь драгоценна для всех…

— Антонина Сергеевна, — вмешался Никодимцев, — предполагает, что мы в самом деле жрецы незаменимые и потеря одного из нас была бы лишением… Но жрецов много, Антонина Сергеевна, очень много. На место выбывшего явится другой. И Виктор Сергеевич вполне прав, находя, что рисковать своею жизнью обязаны все… А еду я потому, что меня посылают исследовать на месте размеры бедствия, организовать помощь… Заражусь ли я тифом, или нет, это еще вопрос, а отказываться от такого поручения только потому, что можно заразиться, было бы совсем неблаговидно.

Скурагин насторожил уши и впился глазами в Никодимцева.

— О, разумеется… Я понимаю, что вы едете! — поспешила согласиться Антонина Сергеевна.

И хотя она, как и остальные дамы, бывшие в столовой, довольно равнодушно относилась к тому, что где-то в России люди голодают, — тем не менее сочла нужным спросить:

— А большой у нас голод, Григорий Александрович?..

— Судя по местным сведениям, бедствие не особенно велико… Но не всегда можно полагаться на точность сведений. У сообщающих нередко бывают розовые очки на глазах.

— О, вы убедитесь, наверное убедитесь, что бедствие ужасно! — взволнованно вдруг заговорил Скурагин. — Здесь, в Петербурге, и не представляют себе, что делается там, да и не хотят думать об этом… Иначе здесь не бросали бы денег на зрелища и на удовольствия, не плясали бы на балах, не задавали бы обедов в то время, когда ближние наши голодают в буквальном смысла этого слова… Надо видеть этих голодных мужчин, женщин и детей, покорно умирающих от тифа и цинги, чтобы понять жестокость сытых и беспечных не из книг только, а из жизни…

— А вы видели? — спросил Никодимцев.

— Я месяц тому назад вернулся из Самарской губернии, пробывши три месяца в голодающей местности. Я работал там, помогая одной доброй барыне, организовавшей кое-какую помощь на свои скудные средства… Она отдала все, что у нее было и что она могла собрать через знакомых… Но, разумеется, помощь была ничтожна. Мы могли помочь сотне-другой людей, а кругом… что делалось кругом, где не было никакой помощи…