Константин Станюкович - Равнодушные

Но что было главнейшим источником злости Ордынцева, так это то, что он был в дураках, когда верил ее патетическим и горделивым уверениям в супружеской верности и выслушивал сцены, разыгрываемые именно на тему об ее добродетели.

О, если б он догадывался об этом раньше! Он давно бы оставил эту лживую и порочную женщину, не считая себя виноватым, что она страдает без любви, как она говорила.

«Не бойся, не страдала!» — подумал он.

И семейка Козельских, нечего сказать, хороша! Отец-то каков? А эта барышня, из-за которой гибнет молодой человек! А эта Инна, уловившая в свои сети бедного Никодимцева. И ведь нет средств удержать его от гибели. Он верит в нее, потому что влюблен в нее и потому что она умно проделала комедию раскаяния. Она, наверное, она сама имела бесстыдство познакомить Никодимцева со своим прошлым, рассчитывая на эффект собственного признания.

Так мысленно поносил Ордынцев женщину, с которой говорил раза два и которую не знал, а судил понаслышке и, главным образом, по злоязычным словам своей жены. Полный ненависти и презрения к Козельскому, он готов был теперь ненавидеть всю семью его несравненно сильнее, чем до только что бывшей встречи с женой.

Ему хотелось рассказать об этом кому-нибудь, чтобы знали, как лжива эта женщина. Но когда он вошел в больницу и поднялся в коридор, то все его злые мысли рассеялись при виде Веры Александровны, стоявшей, уткнувшись головой в стену, и глухо рыдавшей.

Ордынцев понял, что все кончено.

— Тотчас после причастия умер! — шепнул ему Скурагин.

— Спокойно?

— Совсем. Он, кажется, и не сознавал, что умирает…

— А об той… о Козельской что-нибудь говорил?

— Ни слова. И после одного ее посещения видеть ее не хотел.

Ордынцев позвал Веру Александровну домой. Она тотчас же покорно согласилась ехать вместе с Ордынцевым. Скурагин остался, чтобы посмотреть, как перенесут тело покойного в часовню, и это почему-то подействовало очень успокоительно на Леонтьеву.

— Побудьте, голубчик, с ним, пока его не вынесут! — сказала она, крепко пожимая Скурагину руку в знак благодарности.

Леонтьев тотчас же отправился, чтобы распорядиться насчет читальщика, панихид, объявлений в газете и похорон, а Ордынцев остался посидеть у Леонтьевой. Пока ставили самовар, она была в детской, и вид двух здоровых мальчиков и дочери, спавшей в комнате Леонтьевой, значительно уменьшил ее печаль о брате. Счастливое эгоистическое чувство матери невольно умеряло горе, и ей самой сделалось стыдно, что она как будто не довольно жалеет брата.

И она нарочно стала вызывать воспоминания о последних его минутах, вспомнила его, казалось ей, молящий о жизни взгляд, обращенный к священнику, вспомнила его исхудалое лицо с заостренным носом, его последний глубокий вздох, и слезы полились из ее глаз, и она почувствовала себя как бы менее виноватой.

Пришла она звать пить чай Ордынцева с заплаканными глазами, но уже более спокойной.

Она начала рассказывать о брате, вспоминала о том, какой он был добрый и веселый до тех пор, пока…

— Надеюсь, она не покажется на панихиде! — неожиданно возбуждаясь, проговорила Вера Александровна.

— От этой барышни всего можно ждать, Вера Александровна.

И, чтобы отвлечь внимание Леонтьевой и вместе с тем поделиться с ней, Ордынцев сообщил о том, как он сейчас встретил жену с Козельским.

И Вера Александровна с любопытством слушала рассказ Ордынцева о встрече. Слушала и как будто радовалась, что Ордынцев теперь понял, какова у него жена. Очень порадовалась она за него, узнавши о прибавке и о том, что он поедет с Шурой в Крым.

В полночь пришел муж.

Он рассказал, что все им сделано и что похороны обойдутся недорого; этот разговор снова напомнил Вере Александровне о брате, и она заплакала.

В первом часу ушел Ордынцев, обещая быть завтра на панихиде.

Ордынцев встал поздно и вышел пить кофе в десять часов. Проголодавшаяся Шура уже давно ждала отца. Она всегда с ним пила по утрам кофе.

Отец расцеловал Шуру и, присевши к столу, принялся за чтение газеты, отхлебывая маленькими глотками горячий кофе со сливками. Шура торопливо намазывала ломоть белого хлеба маслом и поставила тарелочку с хлебом около Ордынцева.

Она пила кофе и часто взглядывала на отца. Он, видимо, был не в духе и чем-то встревожен и рассеянно читал газету, очевидно, думая о другом. Он не рассказал ей, как провел вечер и почему поздно вернулся. Подруги ушли от нее вчера в одиннадцать часов, а папы не было…

«Что с ним, голубчиком? — думала в тревоге девочка. — Вчера он был такой веселый, а сегодня…»

— Ты разве хлеба не хочешь, папочка? — спросила она, заметивши, что отец не притронулся к нему.

— Нет, Шура, не хочется…

— Ты, верно, плохо спал?..

— А что, милая?

— Да ты сегодня какой-то сердитый… Уж не на меня ли?

— Что ты, деточка? За что на себя сердиться?.. Я, видишь ли, вчера был в больнице… Там умер брат Веры Александровны, Борис Александрович… Ну вот и отразилось неприятное впечатление от гибели молодой жизни! — объяснил Ордынцев, не смея сказать дочери об истинной причине его мрачного настроения. Не станет же он позорить мать в глазах дочери. Пусть она никогда не узнает ничего позорного для матери.

«А Ольга?» — подумал Ордынцев и вспомнил пререканья между матерью и дочерью, когда они вернулись с фикса у Козельских и он слышал их из кабинета…

«Ольга, наверное, догадывается… И Алексей тоже!» — решил Ордынцев, и это его взволновало еще более.

«Какой хороший пример для Ольги!.. Она уж и так порядочно испорчена, а теперь что будет с ней?!»

И он ничего не может сделать! Ничему помешать, что бы ни случилось!

Раздался звонок.

Ордынцев взглянул на часы. Было половина одиннадцатого.

«Аккуратен, как хронометр!» — подумал Ордынцев.

— Это, верно, Алеша, папа! — сказала Шура, выбегая в переднюю, чтоб встретить брата.

— Наверное, он! — проговорил отец, откладывая в сторону газету.

Он не испытывал ни малейшей радости в ожидании сына, но когда он вошел, по обыкновению свежий и чистенький, красивый со своими большими серьезными голубыми глазами и тонкими чертами изящного лица, щегольски одетый в длиннополом студенческом, сюртуке, — отцовское чувство невольно сказалось в смягченном взгляде и в просветлевшем на мгновение лице.

«Молодец!» — невольно пронеслось у него в голове и отозвалось на сердце.

— Здравствуй, папа. Здоров, надеюсь! — проговорил свое обыкновенное приветствие Алексей.

И, пожавши протянутую ему руку, сел против отца и прибавил:

— Ольга и Сережа кланяются тебе и извиняются, что не придут сегодня к тебе. Ольга едет в концерт, а Сережа, по обыкновению, что-то долбит…