Константин Станюкович - Равнодушные

Родители Анны Павловны, действительный статский советник Ожигин, добросовестно тянувший лямку без надежды на видную карьеру, и супруга его, дама с претензиями, сперва было заупрямились. Нюточка такая красавица. Она может сделать блестящую партию. Время еще терпит. Хотя они не имели ничего против Ордынцева, считая его порядочным человеком, но находили, что частные места не прочны. Положим, тысяча пятьсот рублей — весьма приличный оклад для молодого человека, но казенная служба вернее. А Ордынцев ни за что не хотел быть чиновником. Окончив университет и потерпев неудачу в попытках сделаться литератором, Ордынцев поступил в железнодорожное правление.

Нюточка объявила, что ни за кого другого не выйдет, и родители уступили, сделали приданое и дали три тысячи на черный день.

Год-другой прошли в той иллюзии счастья, которое главным образом заключается в чувственной склонности друг к другу влюбленных, полных здоровья и жажды жизни молодых существ, с обычными размолвками, оканчивающимися горячими поцелуями примирения, со сценами ревности и слезами, после которых супруги, казалось, еще более любили друг друга.

Но чтения вдвоем как-то не клеились. Нюточка их не особенно одобряла и, закрывая книгу, звала мужа в театр или покататься на тройке. Идиллия была, но совсем не та, о которой мечтал Ордынцев. Он все еще рассчитывал на «литературные вечера» вдвоем и на «сочувственную душу», а Нюточка все ждала, что муж устроит ей жизнь вполне приличную. Она понимала любовь не иначе, как с хорошей обстановкой, довольством и баловством любовника-мужа, готового для жены на всякие жертвы, а Василий Николаевич мог ей дать лишь скромное существование с довольно прозаическими заботами. Вдобавок он подчас бывал раздражителен, и у него были правила в жизни, которые представлялись теперь молодой женщине «упрямством» и «эгоизмом», несовместимыми с истинной любовью.

Разница их взглядов, вкусов, привычек, их нравственных понятий и требований от жизни обнаружилась очень скоро. Ордынцев возмущался, убеждал, говорил горячие монологи, хотел перевоспитать жену, которая так нравилась ему как женщина. Нюточка в свою очередь старалась действовать на мужа обаянием своей красоты, прибегая для этого ко всевозможным уловкам, действующим на чувственность мужчины. И в этом была ее сила, которой Ордынцев поддавался и понимал это.

Из-за первой же потери места между ними произошло объяснение, поразившее Ордынцева неожиданным открытием. Вместо «сочувствующей души» перед ним обнажилась неделикатная душа практической женщины, не желавшей идти с ним рядом в битве жизни. Напротив! Указывая на двух крошек-детей, Анна Павловна советовала мужу образумиться и жить, как все порядочные люди.

Мало-помалу между ними наступило охлаждение. Подогреваемое страстностью супружеских ласк, оно вновь сказывалось в сценах, упреках, ссорах и в конце концов обратилось в полное отчуждение и взаимную ненависть, обострявшуюся с годами по мере того, как муж терял в глазах жены прелесть любовника, а жена являлась в глазах мужа олицетворением непоправимой ошибки.

И оба были несчастливы, но не разводились. Ордынцев боялся дурного влияния матери на детей и считал, что приносит себя в жертву.

С какою-то мучительной настойчивостью Ордынцев истязал себя воспоминаниями об этой «ошибке», подробности которой восставали перед ним в поразительной отчетливости. Мысли его от воспоминаний опять перешли к настоящему, и — боже! — каким оно представилось ему отчаянным!

Жена — ненавистна. Дети, из-за которых он не развелся раньше, ему чужды, и он должен сознаться, что далеко не привязан к ним теперь, когда они сделались взрослыми и приняли определенные физиономии. А ведь как он горячо любил их прежде, когда они были маленькие, как страдал, когда они болели, страшась потерять их! Одна только Шурочка привязывает его к себе, а остальные… Нечего сказать, хороши!

Особенно возмущал его Алексей, на которого. — отец возлагал большие надежды, мечты иметь друга в сыне и гордиться им. Есть чем гордиться!

— Скотина! — произнес он вслух, вспоминая речи сына за обедом.

Ордынцев чувствовал и обиду и злость.

«Доля удовольствия обращается в нуль перед суммой неприятностей».

И ведь с каким апломбом говорил. А он еще надеялся, что сын одобрит его заступничество. Одобрил!.. Весь в мать — такая же холодная, себялюбивая натура. А Ольга? Женихи да цыганские песни на уме! А этот Сергей! Уж и теперь он сух и практичен… И все они не любят отца… Он это видит.

— Семейка! — вырвалось скорбное восклицание у Ордынцева.

«Откуда пошли эти оскотинившиеся молодые люди?» — задал себе вопрос Василий Николаевич.

Влияние матери, учебные заведения, дух времени. А что же он делал?

Но у него не было возможности изучить их характеры, влиять на них. Он целые дни проводил вне дома, всегда в работе, возвращался домой усталый… И без того было много ссор из-за детей вначале.

Так старался оправдать себя отец и чувствовал фальшь этих оправданий. Он не исполнил долга отца как бы следовало. Он все-таки должен был бороться и против влияния матери и против духа времени. Он обязан был стать в более близкие отношения с детьми. Ничего этого он не сделал.

«Твоя вина, твоя!» — шептал внутренний голос.

И Ордынцев должен был согласиться, но снова подумал в свое оправдание, что всему виновата его женитьба на этой женщине, будь она проклята! Не мог же он один быть и работником, и воспитателем, и вести вечную войну с женой. Это свыше человеческих сил!

Раздался стук в двери.

«Она!» — в страхе подумал Ордынцев.

И он бросился к столу, сел в кресло и, разложив перед собой бумаги, принял вид занимающегося человека.

Он всегда встречал нападение жены в такой позиции.

Ордынцев дал себе слово сдерживаться во время предстоящего объяснения, что бы жена ни говорила, Только скорей кончилось бы оно и она бы ушла!

Стук в двери повторился.

— Войдите! — произнес Ордынцев, склоняя голову над бумагами.

На пороге стояла Анна Павловна.

Ордынцев мгновенно ощутил присутствие жены по особенному, свойственному ей душистому запаху, по шелесту юбки и по той злобе, которая охватила его.

Не глядя на жену, он тем не менее видел перед собой эту высокую, крупную, полную фигуру, с большой колыхавшейся грудью, выдававшейся вперед из-под туго стянутого корсета, видел строгую, презрительную мину, тупой взгляд больших глаз, нервное подергивание губ и белую, пухлую с ямками руку в кольцах, которая держала дверную ручку.

«Сейчас начнет!» — подумал Ордынцев,

И снова дал себе слово сдерживаться,

«Пусть себе зудит».

— Я пришла объясниться…