Ал Малышкин - Люди из захолустья

В то лето, после вечеринки, она прожила с Соустиным вдвоем полтора месяца в одной комнате, в Крыму. То был райский уголок, деревушка Партенит, где впервые пришла к Ольге настоящая любовная, почти дикарская радостность.

В этом августе она опять дожидалась его в Мисхоре. О, как трудно была пережита мокрая, желтая зима, урывочные встречи и такие же ласки где-нибудь на бульваре или в нелюдимом переулке, с оглядкой, с оскорбительно-вороватым утоленьем! А в первый вечер своего приезда на юг Соустин сразу увидел фантастически-красные от заката деревья над синим морем, и сердце заныло гибельно от этого невероятия, от неохватимости мира, от близости невидимой Ольги... Он нашел ее у дачи "Рабис" (опять искусство!), среди красных деревьев. Ольга прогуливалась по гравию с высоким, прищуренным, в вышитой рубашке, - как узналось потом, известным певцом из Харькова. И тут же почуялось, что этот далеко не из блаженненьких; поэтому Ольгу отвел от него неловко, почти отдернул, показывая всю свою власть над ней, и губы жалко, нехорошо свело. Вышитый, наверно, потом смеялся, и Ольга самолюбиво помрачнела.

...Он, наконец, увидел ее вдали, в промельке прохожих. Бегучая походка запоздавшей, озирающееся по сторонам, ищущее лицо. Ага, теперь она опять ищет! А тогда, на юге, где все давалось для счастья, выстраданного одиннадцатью месяцами ожидания, - тогда о чем она думала? Как он уговаривал ее тогда утром плюнуть на всех певцов на свете, не причинять обоим боли, не уходить никуда, а она непременно хотела еще раз побывать на даче "Рабис" на прощанье... "Коля, это же культурная компания, я только из вежливости. Поверь, что все они мне безразличны!" Как он уговаривал, напоминал о зиме, о проклятых бульварах, и Ольга все-таки из самолюбия настояла на своем - ушла. Без нее собрал свой чемодан и почти бегом, не желая этого, с отчаянием, насилуя себя, спустился к катеру, который уходил на Ялту, - хорошо же, тогда гибни, гибни все!

Ему и сейчас захотелось повернуться и уйти: до того вскипела опять неотмщенная горечь, даже дыхание пресеклось. А она, как нарочно, беззаботно облизывалась - наверно, только что напилась чаю со сладким. Он сдавил ей пальцы.

- Ты сам же во всем виноват, сумасшедший!

Ну как и куда он мог от нее уйти? Смотрел на это лицо, которым воспаленно изболелись мысли, на легкое мельканье шелково-светлых, всегда послушных ему ног, смотрел, напивался глазами, цепенел блаженно. Что бы там сейчас ни происходило в мире... И она была страшна ему, он знал теперь, какой, несмотря на покорное прижиманье, может таиться удар за ней.

Они свернули к реке; с полуосвещенной набережной виднее стало, как праздник огромно и багрово отсвечивает в высоту.

Ольга сказала:

- Конечно, конечно, во всем виновато твое упрямство, и я дура, что пришла к тебе первая. Но больше я не в силах была, Коля... И когда Тоня подходит ко мне, знаешь, я не могу, я начинаю смеяться, смеяться. .. Что это такое?

Ему становилось легче от ее распахнутой, бесстыжей простоты, от доверчивости. Вот если бы всегда она была такая! Он спросил:

- Скажи, за что ты меня любишь, Ольга? Я недоучка, не знаменитость, не певец...

- За то, что ты Коля, - дурачилась она.

Впрочем, он сознался, что немножко кривил душой: для него еще не пропала надежда сделать кое-что в жизни. Осенью он совсем было начал хлопотать о приеме в университет, на один из последних курсов; правда, это очень трудно, но через Калабуха, благодаря его весу и связям, он уверен, можно было добиться. Что ж, Соустину сейчас тридцать четыре года, к тридцати шести он окончил бы; его, несомненно, оставили бы для научной работы, он это чувствует по внутренней своей зарядке. Химия! Соустина охватил припадок говорливости, хотелось говорить, говорить... Вот у него есть товарищ по фамилии Бохон, они учились вместе, Соустин иногда даже помогал ему кое в чем. А теперь про Бохона пишут в специальных журналах; ему, например, удалось то, что никому и никогда не удавалось, - получить метил в свободном состоянии, то есть це-аш-три. И разве в подобных же условиях не добился бы того же Соустин? Он думал работать именно над углеводами.

- Но ты сделала так, что у меня руки опустились. Серьезно, никакой энергии не стало ни устраиваться, ни хлопотать. Упустил и время и возможность. Эх, Ольга!

Такая горечь переломила голос, что женщина даже не возразила ничего, только прижалась виновато. Под берегом нежилая осенняя вода поблескивала, отражая фонари.

- Смотри - похоже на море? - усмехнулась Ольга.

Прохожие, неотстанно любопытствуя, оглядывались на прислонившуюся к перилам бесприютную парочку. Вот как досталось им опять увидеться вместе...

- Ну, скажи, скажи правду хоть сейчас: что у тебя с ним было?

- Повторяю тебе: ни с кем и ничего. Я ждала твоего приезда, скучала, нужно же было с кем-то убить время.

Она говорила очень твердо и сухо, такому голосу нельзя было не поверить. Да, вероятно, он сам больше навоображал тогда.

- Но чего мне это стоило, Ольга!..

Он волновался, потому что пришло, наконец, время рассказать ей все, начиная с того момента, как сбежал тогда и сел на катер. Казнить ее этим рассказом... Сначала была Ялта, где он один ходил пять дней в раскаленном бреду. Голые тела валялись всюду на солнце, роскошные ночи опускались потом на парки и на берег; он в мыслях видел Ольгу, ее забвенье с кем-нибудь на таком берегу, и оставалось только стонать. Тогда Соустин решил бежать с Южного берега. Он выбрал Евпаторию. Была на пути еще ночь в Севастополе, обрывки опереточной музыки на бульваре. С какой-то девушкой разговаривал над морем, потом - музыка еще продолжала играть, а он корчился один на постели в гостинице. Евпатория предстала утром своими трамваями, городскими вывесками, выжженной, безутешной равнинностью, и сердце заколотилось оттого, что в такую безрассудную даль заехал от Ольги, от праздничных гор...

- Сумасшедший! - сказала она и подставила ему рот.

Они уже завернули в темень счастливого своего переулка, где только фабричные заборы тянулись да безмолвствовала за оградой выморочная церковка. Не помнили, сколько шагов прошли, не отрываясь друг от друга.

...И в тот же вечер выехал из Евпатории поездом обратно в Симферополь. Одну половину той ужасной ночи он, и так весь изломанный, протомился в вагонной давке, другую - провалялся на земле, под вокзальным крыльцом, как бывало в девятнадцатом году, потому что только на рассвете пришли машины на Ялту. И вот катером он снова плыл мимо Мисхора, где неделю назад встречали его красные, озаренные счастьем деревья. Понимает ли она, какая это была голгофа?

- И напрасно ты не вернулся! Тот уже уехал, он вскоре, через два дня, уехал.

- И ты после не писала ему, не видалась?