Ал Малышкин - Люди из захолустья

Из-под насыпи выбежал играючи, вприпрыжку. Свистал паровозик где-то на лету. И паровозики, и пути, и вагоны - все стало теперь для Тишки знакомо-перезнакомо, иссмотрено, исхожено, как своя улица. По сугробам, по каторжному морозу гуляло жалованье, стлался мануфактурный, сундучный дух. Вот тут за речкой, говорят, пошла уже Сибирь... Пускай! "Эх, маманька бы сейчас посмотрела, где я, в какой я Сибири... И все-таки тропку свою нашел!"

Домой возвращались при первых огнях, и тревожился Тишка:

- Не опоздаем ли к расчету, дядя Иван?

- Ну, вот еще! - буркнул гробовщик, однако оба прибавили шагу и про щепки на этот раз забыли.

Но как только вошли в помещение, как глянули на лежащих без сна или сердито греющихся у печурок мужиков, сразу поняли, что не сбылось ничего и нынче не сбудется совсем. Петр сидел на койке одетый и рылся в своем мешке. Ему-то заплатили полностью.

Дед-плотник, хилый и жуликоватый, слонялся около чужих печей, точил, как червь:

- Оболванивают нас, а мы молчим. Да-а, поди-ка скажи... сейчас заарештуют! Взять вот да подняться всем миром домой. Нако-сь, мол!

Деда не слушали: он первый был в бараке лежебока. От печек его гнали.

Но червивая тоска жила.

К Журкину подсел Обуткин, общительный человек, тоже плотник из местных, слободских. Он, ночевавший обычно в слободе, на этот раз задержался в бараке до позднего. Журкин почитал его за осанистость, за речистость и за то, что женат он был на бывшей учительнице (только усы Обуткина, обсосанные, всегда мокрые, ему противели). Обуткин старался говорить тихо, кротко, но не мог сладить со своим басом, его трубное ворчание перекрывало все.

- Главное дело - надо артельно двигать, чтобы всем вместе. Что промежду себя бормочем, то и им скажем, по-доброму. Денег нет, следовательно товаром подавай!

Отзывались другие голоса, прячущиеся, скребучие:

- Его, товар-то, сгружать уж почали, поди, по себе давно рассовали.

- А то нас будут ждать!

Только около Васиной койки, где по вечерам сбивалась своя компания, как будто равнодушествовали. Вася с упоением пересказывал всякие военно-геройские и уголовные небылицы, якобы вычитанные им из книг. Слушатели его до одурения наливались чаем.

А Петр все прислушивался: разговоры в бараке ему не нравились. Уходя, сказал осуждающе:

- Граждане, это вы зря: завсегда полагается сначала руководящую головку окопировать. Возьмите: нам - жалованье, им - другое; нам - барак, им теплая гостиница, столоваться в ресторане. Соображать надо!

На койках повсеместно оживели, зароптали - про господ, которые как были, так и остались, про Петра, который жалованье получил и сразу стал купленный... Один Журкин отвернулся, стыдясь встретиться глазами с братом.

"Уходил бы скорее, зачем над бедой шута ломает?"

Но уйти Петру не пришлось. Дверь загородил уполномоченный товарищ Подопригора, который, войдя, неспешно и пытливо озирался.

Враз смыло и разговоры и ругань. С коек уставились на вошедшего, ожидали, что дальше. Койки стояли не дома, а далеко-далеко, посреди чужой степи. Вон на плотине полыхают безустальные огни до утра. Вон из глубоких далей в темноте подсвистывают поезда. Чем кончится? Что дальше?

Подопригора вышел под лампу.

- Здорово, друзья!.. Сообщаю вам, что случилась большая для нашего строительства радость. - Подопригора снял шапку. Кругом напрягалась могильная глухота, а он нарочно продолжал еще громче, еще горячее: - Наши днепропетровские товарищи металлисты досрочно выполнили - досрочно! оборудование для первой домны. Со своими провожатыми они гонят к нам эшелон. Этот эшелон мы должны встретить, товарищи, и так же досрочно разгрузить понятно? Это будет, друзья, наша последняя разгрузка. И я скажу - радостная для нас разгрузка. А потом каждый опять пойдет работать по специальности. Понятно?

Подопригора откашлялся, снова надел шапку, снова откашлялся. С него не сводили глаз, жадовали еще услышать... как будто он не сказал пока ничего. Уполномоченный, заметив книжонку на одной койке, взял ее в руки. Это было "Что нужно знать арматурщику".

- Чья книжка? - спросил Подопригора.

Петр деловито, по-свойски подшагнул к партийцу.

- Моя. По вечерам заместо отдыха занимаюсь маленько.

- Хорошо, - одобрил Подопригора и глазами запомнил Петра.

Потом ко всем:

- Теперь, друзья, нужно на вас списочек составить... для профсоюза. Разгрузку зачтем в стаж, как работу по специальности. Вы к кастелянше в отделение по очереди подходите, там я запишу.

Петр, боком глянув на гробовщика, почему-то сел.

- На мануфактуру, что ль, список-то? - спросили с коек.

- Зачем? Мануфактуру кооперация будет распределять. На будущих членов профсоюза список.

На койках не верили:

- Ну да-а...

- А за работу когда будете платить? - выскочил давно ждавший своей минуты голос, и опять на всех койках затревожилось, задвигалось, скопом загалдело.

Подопригора сызнова терпеливо и дружелюбно объяснил про кредиты, про частичную задержку, которая кончится, без сомнения, дня через два. Сам замнач строительства выехал в Москву... Советская власть - рабочая власть, неужели она рабочего обманет, задаром возьмет его труд!

Галдеж грянул еще громче, разброднее. У большинства укреплялись совсем бесспорные надежды. Ну да, список составлялся, конечно, на тот случай, если придется вместо денег выдать мануфактуру. Понятно, заранее про это не объявят, чтобы не раззадоривать. Что ж, если с деньгами трудновато, против мануфактуры никто ничего не скажет. Первых, посетивших каморку, обступили, жадно выспрашивали. Оказалось, что записывали со слов то же, что и всегда: откуда, где работал, сколько человек в семье и так далее... Кто-то уже разгорячился, с обидой доказывал, что на семейных больше должны давать.

Петр подавленно нашептывал гробовщику:

- Знаешь, куда он, список-то? Всех насквозь проконтролировать хотят. Ну, ладно...

Внезапно закрутилась руготня, свара... Сметливый дед-плотник, наслушавшись разговоров, кому и сколько будут давать, записал на себя двенадцать душ семейства. Барачные негодовали:

- Да ведь у тебя, вшивый черт, дома одна старуха на печи. Был сын - и тот отделился! Пойдем вот и докажем, что сын-от работника нанимал!..

Старик ничего не отвечал, виновато и хитро посмеивался только, прижимаясь задом к горячей печке. Владельцем печки оказался рыжий печник.

- Дедка, вот тебе крест, возьму сейчас дрючок, наломаю зад-от. Киш!

Потом, видя, что деда ничто не берет, стали запугивать по-иному, по-тихому: тюрьмой, да еще какой тюрьмой, если узнается про обман советской власти... Дед с ногами, по-татарски, засел на свою койку. Оттуда пытал всех зверковатыми, бегучими глазками, гадая, врут про тюрьму иль не врут и пойти повиниться уполномоченному или не надо.