Ал Малышкин - Люди из захолустья

Зато в сенях - полная темень, земляные ямы, ногу сломать. Преодолел кое-как и сени.

Половину избы занимала громадная печь; на ней же, видимо, и спали Васяня с женой. Жена, по имени Клава, тотчас подошла, поздоровалась с Соустиным слишком долгим, тесным пожатием руки. Самодельный тусклячок освещал избу. В углу, под тремя крошечными жалкими образками, стол. Васяня примостился около него на облезлом старом сундучке, поставив его ребром, а Соустина устроил на проваленном венском стуле. У низкого оконца на двух кадках была положена доска, так что получилось нечто вроде скамьи, и на ней свалены черепки грязных тарелок, сковорода, пустая квашня, вообще разная рухлядь. У двери на полу бочонок с квасом Васяня хотел было угостить, налить, да оттуда потянулась одна гуща. Под столом терлась, поблеивала ярка, каракулево-шелковистая, черная, с белым пятном на глазу. Кочевье, кочевье...

Васяня со вздохом замысловато пояснил:

- Живу, Николай Филатыч, как пострадавший от стихии.

И он не замедлил поведать Соустину про пожар: как избу охватило огнем враз и погорело два одеяла, две пары полусапожек жениных, из них одна новая, пара Васяниных сапог, кровать,- да мало ли какого добра!

Соустину стало тесно от столь подробного перечисления вещей, не того ему хотелось.

А Васяня продолжал, как он надумал заняться овцами, чтобы поднять новую избу,- сначала своих расторговал, потом чужих перекупил и продал, и вдруг приходит к нему бедняк Кузьма Федорыч с лишением голоса...

Про Кузьму Федорыча Соустин слышал не в первый раз. Поинтересовался у Васяни, кто он такой.

- Кузьма Федорыч-то? Яд, подонок!

Жена накромсала к водке соленых огурцов, подав их на деревянной тарелке. Васяня сказал с похвальбой:

- Это моя Клава.

Она притенила красивые ресницы, и по ним проблеснуло что-то себялюбивое, бесстыжее и привыкшее к баловству. Не мужицкая то была жена... И Васяня перехватил погорячевший взгляд Соустина. Нарочно, напоказ обнял Клаву с какой-то неприязностью, жадностью и ласково оттолкнул от стола в полутьму.

Он настоял на своем, налил и Соустину, выпил с удовольствием.

- А вы, Николай Филатыч, в Кремле там живете? Так, ага...

Соустин спросил:

- А как у вас с колхозом, Васяня?

Васяня отвел глаза, выровнял пальцами трескучий, смрадный фитилек коптилки.

- Советское электричество,- сказал он и вздохнул.- Скоро, Николай Филатыч, и до лучинки, может быть, дойдем... А про колхоз какой разговор! Выдали колхозникам по пуду овса да по пятнадцать рублей деньгами,- разве на это проживешь? Вы так высчитывайте: на одну душу соберет себе мужичок сорок девять пудов, да расходу скостить двадцать пять пудов, останется чистых двадцать четыре пуда. А ведь они, эти пуды, нужны, чтобы справить чесанки сыну к свадьбе... Или захочет мужичок, продаст коровку, овцу, выручит рублей двести, справит сыну пиджак, гармонью, чесанки... А в колхозе где он возьмет?

И дальше снова что-то такое про сапоги, про самовар, про пиджак и особенно про чесанки. "Какое нудное, мелочно-вещевое мышление,- подумалось Соустину,- без перспектив, без зари на завтрашнем горизонте, рассчитанное только на узкий мир вот такой избы..." Тысяча пылких выспренних возражений, к тому же разоряемых хмелем, теснилась у него на языке, но Васяня пока не давал говорить. Васяня сладостно, уязвленно пьянел.

- ...Но лишение они, конечно, с меня сложили, как я есть самый бедняк: у Клавки вон рубашки на сменку и то нету... Клава, поди сюда, выпей!крикнул он.

Женщина послушно появилась из полутьмы, села за стол с лунатической, застыло-змеящейся улыбкой.

- Я, Николай Филатыч, с гвоздя, с пустого места избу себе осилил, и я не то еще могу раздуть! Вон Петруша ваш в Красногорск ускребся и действует, а которые в Дюшамбе на пустые земли бегут... Что же, и в Дюшамбе хуже здешнего не будет. А колхоз - это значит, мы будем пахать, а они ручками махать. Да кто они-то, Николай Филатыч! Будь это правильные, ученые, вроде вас... вы вон через сколько лет вспомнили, зашли, не побрезговали на наше бедняцкое житьишко. Эх!

Васяня схватил его руку, потянулся,- должно быть, поцеловаться захотел, но Соустин уклонился. Тогда Васяня навзрыд занес: "Ах ты, доля, моя доля, доля бедняка..." Пел он чувствительно, с оханьем, с затяжными остановками, но, не докончив и первого куплета, замотал головой и заскрипел зубами так пронзительно, так мрачно, что у Соустина морозом подрало по спине.

А Клава тем временем неслышно выпила и хрупала огурец, выпячивая мокрые, лакомые губы. Потом Васяня попросил и ее попеть - тоже не без явной горделивости, и Клава, вытерев губы, спела: "Ты сидишь у камина и сымо-тришь с тоской..." Васяня подтягивал легонько. Иногда она вскидывала на Соустина свой взгляд, темный, длительный, как бы из глубины своей посылающий ему этот страдальческий любовный романс, и тогда Соустин, в странной покорности, не мог оторвать глаз от нее. У ног его. ярка тихо блеяла. Подошла толстая, лохматая, грустная овца Катька и, кормя дочь, завороженно глядела на поющих людей.

Потом и Соустина настала очередь порассказать кое о чем, и разговор вернулся к тому же - к колхозу. Речь у Соустина полилась воодушевленно, чересчур даже воодушевленно, с каким-то злобным огоньком, с отчаянным, самоспасительным желаньем непременно перечить кому-то, не одному Васяне... Сидел в окоснелых полупотемках, говорил. Да, он верил в конечное превосходство, и великую воспитательную, переделывающую силу обобществленного труда, в новое, непреложно-ясное мужицкое будущее, из которого будут начисто выметены остатки полузвериного житья, косноязычия, темноты... Правда, не все тут ему представлялось отчетливо, он, кажется, путал несколько колхозы с коммуной, и получалось, у него что-то чересчур без задоринки налаженное, завидно-уютное, благополучное...

Васяня, выслушав его с сонным, но напряженно-учтивым вниманием, завосторгался:

- В такой колхоз все бы пошли без разговоров. Кому в тепле да в свете жить не захочется! И тут же горестно вспомнил:

- К нам вот намедни рабочие приезжали, уговаривали. Один выступил, зачал обрисовывать таким сладким голоском: "Товарищи, пойдем в колхоз, и будут тогда у нас свои курочки, свое маслице, свои яички!" - Да, у вас-то они будут, а у нас?

Рассказывал он как-то заученно: видно, не раз эти слова говаривал. Потом приблизил к Соустину подмигивающие по-свойски и где-то в глубине глумливые глаза.

И Соустину вдруг открылся смысл этой нарочной, неестественной избы-кочевья, с притворной, как на сцене, раскиданной рухлядью, с недопроданной яркой, этих потемок, тягостных и подозрительных, как омут, этой нездешней Клавы, то и дело страстно расширяющей на гостя свои глаза. И сам Васяня явно имел на него какие-то виды... Опасливое чувство охватило Соустина,- так он остерегался когда-то сыпняка... Васяня, словно учуяв его состояние, вдруг вскочил размашисто.