Валентин Проталин - Тезей

Никто, правда, не кинулся разворачивать чужие свитки. Чего их тревожить, если сам все сочиняешь и сочиняешь...

И надо же... Всем казалось, что ничего особенного и не произошло. Писали же - пусть тайно - и прежде на оградах, статуях и стенах храмов любовные признания, ругательства и пожелания кому-то отправиться куда подальше... Много писали.

Однако, из необозримо написанного количества теперь определилось и некое новое качество. Направление даже. Начали, помним, афиняне с восхвалений Гераклу, незаметно перешли на себя, на своих ближних и дальних соседей. Тут на одних восхвалениях не устоишь. Себя сочинители не щадили. Мало ли у тебя самого недостатков. А других земель греки - такие разные. Сверхпростодушны наивные беотяне. Сверхдисциплинированны строгие спартанцы... Крайности - и есть недостатки. Есть они и в Афинах. И все-таки при всей многоречивости, болтливости, неистребимого любопытства, пустой суетливости многих афинян, афинянин, если он хорош, то - особенно хорош. И лучше человека нигде не сыщешь.

Вот такое направление в настроенности афинян определилось.

Молодые тезеевцы, радовавшиеся повальному увлечению сочинительством, вдруг всполошились. Кто же будет теперь хранить в памяти сокровища священных слов, если передать и их мертвым буквам? А к тому идет. Что будет с самой памятью человека? Как она оскудеет? Записанное может стираться, как вычисления на восковых табличках. Вычислишь и сотрешь. Вычислишь и сотрешь. Еще священный текст может быть стерт случайно или по чьей-то злобе. Еще совсем недавно Герофила и Мусей потешались, представляя, как всякий будет записывать все, что взбредет ему в голову. Какое море чепухи и бессмыслицы... И молодые аристократы из окружения Тезея, то ли для того, чтобы превзойти простонародное сочинительство, то ли для того, чтобы ослабить разрушительное влияние его на память - хранительницу священного договорились записывать только самые удачные свои сочинения, когда слова ложатся в некое целое и это целое будет словно пропитано нектаром и амброй, прокалено прометеевым огнем. Так возникли понятия "иносказание", "аллегория", и в конце концов - понятие образа. Иносказание не терпит пустопорожнего многословия. В нем соединяются мысль, чувство и слово, и приобретает оно волшебную, неизъяснимую глубину, широту и одновременно точность. Такое стоит записывать для других.

И тут не обошлось без Геракла, поскольку он был у всех перед глазами с вечными своими дубиной и львиной шкурой. Можно сказать, толчок пошел от него.

- Чудовища, с которыми борется Геракл,- это предрассудки людей, изъяснился Пилий.

И Геракл словно приобрел еще одно неоспоримое достоинство.

Поездки Тезея по Аттике продолжались. И, конечно, в сопровождении Геракла. Его выставляли, демонстрировали могучего красавца-молчуна. Поглядите, мол, вот какой с нами герой. И никому тогда, конечно, не приходило в голову, что, может быть, тем самым молодые аристократы Афин невольно изобрели и показывали то и так, что в позднейшем будущем назовут рекламой.

И реклама все-таки действовала: Аттика согласилась с новыми правилами объединения вокруг Афин.

Но вот вышел редкий случай, когда Геракл остался наедине с Тезеем и предложил ему:

- Поплывем вместе с тобой к амазонкам. И еще кое-кого прихватим. Тряхнем стариной.

- Я же тут такое затеял, - засомневался Тезей.

- А помнишь, ты собирался жениться на амазонке?

- Помню, - улыбнулся молодой царь.

- Ну, как?

- Ох, - вздохнул Тезей.

- Ладно, это потом, - не стал настаивать Геракл, - а сейчас мы отправимся в пещеру нашего с тобой кентавра Хирона на свадьбу Пелея и Фетиды. Боги приглашают. Затем я к тебе и прибыл.

- Как отправимся?

- С Гермесом полетим... Как летали, не забыл?

- И ты так долго молчал! Ну, знаешь, Омфала все-таки обучила тебя женской скрытности, - усмехнулся Тезей.

Геракл задумался.

- Она мне обещала: ты душу мою переймешь, - сказал он после паузы.

- Вот-вот, - закивал Тезей.

- Но разве нас с тобой может что-то исправить, - рассмеялся Геракл.

Пятая глава

Мир благом наливается, как вымя,

И прах с величьем объединены.

Бессмертные познали вкус вины.

За акт творенья. И не роковыми

Становятся поступки, каковыми

Всегда являлись; и не со спины

Былое узнается. Мы верны

Самим себе. Как по огню, босыми

Ступаем... Вечность эта миг лишь длится.

Опять земные различимы лица,

Как в зеркале... Что на него пенять.

В какой-то миг рукой коснешься света.

И что еще ? Любовь, доступно это

Для тех, кто свой удел готов принять.

Пещера кентавра Хирона преобразилась. Если прежде ее высокие потолки пропадали во тьме, поскольку языки светильников не могли до них дотянуться, то теперь они терялись в сгустившемся свете. Не слепящем, но непроглядном, словно скорлупа гигантского яйца. Овальное днище пещеры представляло собой нарядную и красочную картину, верх которой обрамлял полукруг из двенадцати тронов для главных олимпийцев. За ними свет как-то еще более сгущался и уходил ввысь.

С двух боков пещеры, напротив друг друга, разместились Посейдон и Аид. Они церемонно отстранялись от свадебного пиршества. Владыка морей с женой Амфитридой возлежали в светящейся зеленью раковине с выпуклым днищем. Аид и Персефона восседали в двугорбой пещерке, сверкавшей изнутри чернотой. От этого кожа Персефоны, дочери Деметры, притягивала взоры особенной белизной.

В центральной части пещеры - ряды столов для остальных приглашенных. Количество рядов не поддавалось счету. И не потому, что не сосчитать, а оттого, что число гостей в любой момент могло прирасти.

Чем ближе к тронам олимпийцев, тем больше за столами богов. Чем дальше - тем чаще герои. Впрочем, и между богами, и между героями - множество нимф, наяд и нереид, поскольку смертных женщин здесь были единицы.

И наконец, там, где пещера закруглялась плавно, там, где должна была бы располагаться воздушная перемычка между двумя мирами и где в яйце положено трепыхаться возможному зародышу, то есть довольно далеко напротив богов-олимпийцев, устроились жених и невеста. За отдельным столом, как на островке, отстраняясь и от общего застолья. Справа, рядом с Фетидой Гефест, слева, рядом с Пелеем - дед его кентавр Хирон.

Троны олимпийцев все были заняты, кроме одного. Услужливый Гермес стоял около Геры с брачным факелом в руках.

Было чинно и тихо, и стало еще тише, когда плавно поднялась Гера.

- Вставай и ты, - мысленно, чтобы никто другой не услышал, передала она Зевсу, - если я - посаженая мать, то ты - посаженый отец.

- Вот как, - тоже мысленно капризно ответил ей владыка всего, - тогда я, скорее, посаженый осел.

Однако поднялся. И даже, неожиданно для себя, с полным благоволением. Роскошный мягкий свет и свадьба, как обрамленная теплым небесным молоком, еще не смешавшимся с винными парами, располагали к дружелюбию.