Елизавета Михайличенко - И-е рус,олим

Стучу в дверь (C). И думаю -- почему я не позвонил, как обычно? Неужели только из-за того, что они установили новый звонок? Мяукающий. Содержимое Храмовой Горы превращено в мяуканье. И сделано это с моей подачи, я подбросил им котенка, оказавшегося кукушонком. И теперь (C) -- одно из звеньев цепи... Цепи... потом пойду к Рахели, пусть объяснит почему давнишняя аллегория Белки появилась у Аллергена в журнале.

(C) дома. В коридоре лежат распотрошенные чемоданы. Приехали или уезжают?

-- Давид, как ты узнал, что мы вернулись?

-- Я не знал, что вы уезжали... А Кот дома?

-- Ты, собственно, к нам или к нему?

Странно, что они спрашивают без улыбок. Как будто действительно допускают эту возможность.

-- Я мимо проезжал.

Плохой ответ. (C) живут в тупике. На столе вижу книжки. На одной написано: "Кот Аллерген. В реальности дочерней". Неужели, все-таки (C)? Не может быть, я ведь проверял... Беру желтенькую книжку в руки, открываю. На титульном листе написано каким-то корявым детским почерком: "Дорогой Анат от дорогого Кота". Смотрю на Анат.

-- Видишь,-- улыбается она,-- сам прислал.

-- Почему прислал? -- мне неясен мотив Кота.-- Откуда прислал?

-- Наверное, потому что я Аллергеновский лауреат,-- не без гордости отвечает Анат.-- Кот Аллерген, когда вел Анти-Тенета, отметил мое стихотворение, как лучшее в Сети за неделю.

Я раскрываю книжку Кота. Ну конечно, она открывается "Манифестом Нетнеизма". Первый стих всегда программный. Поэтому я читаю его вслух, медленно:

Мы -- рыжие. Я, осень и огонь.

Меня назначили шутом на праздник жизни,

чтоб забывалась в смехе рвань и голь,

и чтоб спектакль был безукоризнен.

Сгореть в депрессии осеннего огня -

поступок, восхитительный для черни,

но слишком схематичный для меня,

живущего в реальности дочерней.

-- Как ты хорошо читаешь! -- тепло говорит Анат.

-- Стихотворение же хорошее,-- вкрадчиво отвечаю я.-- Или нет? Ты как считаешь? Как ты вообще относишься к стихам Кота Аллергена?

Анат пожимает плечами:

-- Смотря к каким. Ты этот кошмар в Ливжурнале видел, куплетики эти? Если ты, конечно, по-прежнему наблюдаешь за Котом.

-- Нормальные куплетики,-- вдруг говорит Макс таким тоном, что не знай я кто их авторы, заподозрил бы, что это он их насочинял.

Я как раз хотел узнать мнение (C) о Бавильском. И спрашиваю об этом.

Макс пожимает плечами:

-- Критик из обоймы. Пытается пробиться из провинции, что само по себе непросто. На мой вкус для критика слишком бесконфликтный. Хорошист.

-- Мы недавно вообще поняли, что литература -- это барское дело. В смысле, что важен не статус, а как ты его получил,-- Анат, как двуликий Янус, мерцает своими греко-славянскими образами.

-- Если потно, угодливо, суетливо или нечистоплотно, то талант мстит,-добавляет Макс после секундного колебания.

Это колебание я отношу к их роли в цепи, тянущейся с Храмовой Горы в пропасть. Неужели ведают, что творят?

-- А откуда вы знаете, что он такой? -- спрашиваю я.

(C) смеются одинаковым смехом. Макс хлопает меня по плечу:

-- Да ладно. А вот про барство мы не додумали. Трудно, знаешь, найти определение литературного барства. Такое, чтобы Алексей Толстой оказался меньшим барином, чем Мандельштам. Хочешь попытаться?

Но мне не до этого. Мне бы их заботы!

-- Что-то Кота не видно,-- говорю я озабоченно, потому что я действительно озабочен.-- Опять за сундуком, что ли, спит?

-- Он в такую погоду под батареей спит, он же не дурак.

-- Где?!

-- Сейчас? У Беллы. Мы перед отъездом ей отдали. Надо будет съездить забрать.

Аллерген в Старом Городе! Снова! В третий раз! А я ничего не чувствовал... Я еще как-то на автопилоте вежливости соглашаюсь посидеть, как мы всегда делали, на балконе -- выпить стакан глинтвейна. И чуть не захлебываюсь пряным горячим напитком, когда на перила пикирует жирная наглая сойка и, нагло глядя мне в глаза, душераздирающе мяукает.

Белла

В этом Городе ты всегда одна. И он сам -- тоже один. Здесь одиночество не сосуще, не беспросветно, оно здесь единственно возможно, потому что все, что происходит с тобой здесь -- это происходит только с тобой и только здесь. Ты всегда остаешься наедине с этим Городом. Но он не замечает тебя. Он -- один, он концентрирует взгляд на том, что происходит в его тайных пластах, он оголен в своем божественном одиночестве и ждет лишь взаимодействия с Тем, Одним, жилищем которого он является. То есть, является он жилищем кого попало, но это так, временно. Поэтому наш бледный белый Город при каждом закате розовеет от стыда за пройденный день. На то ему и белая облицовка. Город помнит о своем истинном Предназначении. Все мы помним.

Нас много, одиночек, которым позволено находиться в этой странной атмосфере духовного ожидания. Мы напряжены и наэлектризованы каждый -- своим ожиданием. Общая у нас лишь игра в духовную шаровую молнию, которая происходит не по нашей воле, не по нашей вере, не по нашим правилам, а потому, что происходит. Какая это игра, знает только сама шаровая молния. Ведь на самом деле не мы играем с ней, а она с нами. И мы соглашаемся на эту игру без правил, соглашаемся ради декораций, в которых она происходит, ради предков, скрытых в темноте зрительного зала. Ради того, чего нет в нас, но хочется верить, что есть.

Духовная шаровая молния плывет над раскрытой обнаженностью этого Города, крутится в потоках его испарений, ускользает от дуновения рациональности, сдержанным страшным свечением обнаруживая себя вдруг, внезапно, у самого твоего лица. Ты избран! Ты рад? Ты боишься? Замри, может быть она не почувствует твоего напряжения, твоего одинокого тепла, скользнет, вылижет пространство вокруг, исследуя его, да и улетит на поиски иного. А ты будешь жив, лишь слегка опаленная кожа напомнит о несостоявшемся, о том, что все не так однозначно, что в любой момент может повториться. А ты будешь жив и несчастен, потому что знаешь, что самое главное в твоем иерусалимском одиноком существовании -- это встреча с духовной шаровой молнией, это жертвенность, которая живет в тебе и которая тоже -- одна. Всегда одна. И сжечь ее можно только одним способом, который тебя миновал...

Мы с Леей сели пить чай на втором этаже, в моей обжитой комнатке. Из-за этого придурка приходится карабкаться с подносом наверх, чтобы не сажать Лею там, где я их познакомила.

-- У тебя красивое кольцо,-- говорит Лея.-- Новое?

Я снимаю кольцо, протягиваю ей. Кольцо я купила недавно, уже после кафе.

-- Совершенно необычный дизайн,-- хвалит Лея, а смотрит на меня недоуменно -- еще бы, такого размера кольцо можно надеть только с какой-то странной целью. Такая цель у меня была. Ее мне подсказал Кинолог, когда утешал меня после теракта. Вернее, когда он серьезно сказал, что я, по еврейской традиции, должна помолиться за свое чудесное спасение -специальной молитвой. И я, как идиотка, спросила -- какой? И подставилась.