Лариса Миллер - О том, о чем и вдох и выдох

Внутри постоянно звучало Гетевское: "dahin, dahin" ("туда, туда"), ставшее эпиграфом к одному из написанных тогда стихотворений: "Туда, за той цветущей веткой,/ За тем кустом, за серой сеткой/ Того дождя, за той листвой/ Неповторимый праздник твой..." Листая стихи 70-х, обнаруживаю, что помню, когда, где и даже при какой погоде и в какое время суток они возникали. Существовала незримая, живая связь между мной и тем, что меня окружало. Все казалось неслучайным, исполненным смысла: встречи с людьми и книги, которые в нужное время сами плыли мне в руки. (Об этом писала отдельно.) Ни одно явление и событие не было равно самому себе, а принадлежало некоему контексту, в котором роль каждого велика и загадочна. У англичан есть пословица: "Every cloud has a silver lining". Это можно перевести просто: нет худа без добра. Но буквальный смысл гораздо интересней: "У каждой тучи серебряная подкладка". Туч было много, но серебряная подкладка светила всегда. Не знаю, имеет ли смысл говорить здесь о вещах внешних, но кто способен провести четкую границу между внешним и внутренним. Конец 70-х в отличие от 60-х, был глухим и темным, когда все живое изгонялось и пресекалось, когда нечего было и думать пробиться к читателю в неусеченном, непокалеченном виде. Писателю, поэту было все же лучше, чем музыканту, артисту, художнику. Его орудия труда - просты и компактны. Написал, прочел друзьям и убрал до лучших времен. А "лучшие" времена не заставили себя ждать: наступили 80-е и к нам пожаловали с обыском. Вот когда мои папки были развязаны и стихи, включая черновики, перерыты и изучены. Помню, как один гебист толкнул локтем другого и сунул ему под нос какое-то стихотворение. Тот прочел и, хмыкнув, отложил в груду крамолы, которую потом унес с собой. Гордись, поэт, и радуйся, что живешь в России. Правда, сейчас времена изменились: на ТАКОЕ внимание рассчитывать, надеюсь, не приходится. Да и на другое пока тоже.

70-е, 80-е - время потерь и потерь: навсегда покидали страну друзья, навсегда покидали землю близкие. Глухие годы становились еще глуше. Страна постепенно превращалась в зону вечной мерзлоты. Но стихи писались, ПУТЬ продолжался.

И если этот путь продлится,

Неутоленный утолится.

Но птиц осенний перелет

И озеро сковавший лед

Сулят - не будет утоленья,

А будет лишь преодоленье

Печальных верст, печальных миль...

Осиль же их, осиль, осиль.

Вера в скрытый смысл происходящего давала силы даже тогда, когда не на что было опереться. А знание, что любая опора неустойчива, пришло еще в детстве, когда, к ужасу своему, поняла, что мои близкие - не всемогущи: маму можно уволить с работы, где она столько лет дневала и ночевала, дедушкин еврейский акцент может передразнить, потешая приятелей, мальчишка во дворе, и над бабушкой можно смеяться. Помню, как послевоенным летом в Расторгуеве, куда выехал детский сад, где бабушка работала зав. педом, а я ходила в старшую группу, мы обедали на открытой террасе, когда вдруг раздался громкий смех воспитательницы. Подняв голову, я увидела бегущую мимо бабушку. Она страшно кричала и махала руками, пытаясь спастись от пчел, роившихся в ее пышных волосах и жалящих в глаза и губы. Глядя на хохочущую воспитательницу, засмеялись и ребята, а я не знала, куда деваться от стыда и обиды. С годами жизнь все усердней убеждала в хлипкости любой опоры, а мириться с этим становилось все трудней. Особенно, когда появились дети. "Просто быть травой, межой,/ Снега белого щепотью,/ Трудно быть живою плотью/ С уязвимою душой..." Но таинственная диктовка не прекращалась.

Лететь, без устали скользить

По золотому коридору.

И путеводна в эту пору

Осенней паутины нить,

И путеводен луч скупой,

И путеводен лист летучий,

И так живется, будто случай

Уже не властен над судьбой...

Смешно вспоминать, что "Лететь, без устали скользить" я писала, когда была на девятом месяце и тяжело ступала по дорожке осеннего леса. В "Самопознании" Бердяев часто говорит о "гнетущей власти обыденности", от которой его всегда спасала творческая мысль. А для меня повседневность нечто другое.

Обыденность - рай и подарок, и чудо:

Шумела вода и гремела посуда,

Вели разговор, шелестели газетой...

Творился уклад до сих пор невоспетый.

Уклад, бытие и соборное действо,

Рутина отнюдь не святого семейства.

Возможно ль такое: все целы и в сборе,

И в полном покое житейское море.

Подробности земной жизни притягательны и завораживают потому, что всегда освещены для меня светом вечности. Мимолетные и непрочные - они строки, слоги, буквы бесконечного письма или незавершенного стихотворения. И только с таким чувством я могу жить и писать стихи. Любое творчество есть выход за рамки. Ощущение разомкнутости бытия - необходимое для него условие.

Это - область чудес

И счастливой догадки...

Капля светлых небес

Разлита по тетрадке.

Область полутонов

И волшебной ошибки,

Где и яви и снов

Очертания зыбки.

Область мер и весов,

Побеждающих хаос,

Это мир голосов

И таинственных пауз.

Здесь целебна среда

И живительны вести,

И приходят сюда

Только с ангелом вместе.

Так что же произошло? Почему все настойчивее звучит внутренний голос: "НЕТ НИЧЕГО, кроме дурной бесконечности"?

И еще виток, и еще виток,

И еще листвы золотой поток,

И еще один на пути вираж,

И еще один впереди мираж,

И еще подъем, за которым спад,

И еще один шелестящий сад,

А над ним опять облака гуртом...

Эту чашу пьют пересохшим ртом,

Лишь одну на круг на исходе лет,

Открывая вдруг, что исхода нет.

А что, если все эти проблески, просветы, таинства, высший смысл - есть лишь гениальные уловки горемыки, который не в силах смириться с несовершенством мира и конечностью существования? То и дело ловлю себя на мысли, что балансирую на грани банального и смешного. Вспоминаю "картофель безумный" Станислава Лема - особый вид картофеля, обитающий в глубинах космоса и во всем похожий на обычный, кроме одного: иногда он вдруг задумывается о смысле жизни и бренности бытия, впадает в глубокое уныние, самовыкапывается, выползает на дорогу и погибает под колесами проносящихся автомобилей. Воистину, во многой мудрости много печали, и кто умножает знание, умножает скорбь. Но что делать, если мы не можем существовать, как "картофель обыкновенный". Я не философствую, а лишь пытаюсь найти выход из тупика.

Помню, как хирург в травмопункте, вправляя вывихнутое плечо моему двухлетнему сыну, заставлял его, преодолевая боль, набрасывать колечки на пирамиду, которую поднимал все выше и выше. "Ну, ну, - подзуживал доктор, еще немножко". "Ай", - вскрикнул сын, надевая последнее колечко, и расплакался. "Что ты плачешь? Ну-ка дай лапу". Хирург взял сына за руку и подергал - рука не болела. Может, и мы так - тянемся, тянемся, пытаясь дотянуться до некой точки, где боль отпустит и наступит освобождение, а тянуться-то некуда. Есть только болезненный процесс жизни, альтернатива которому - небытие. "Все лишь бредни - шерри-бренди, - / Ангел мой".