Любовь Миронихина - Анюта

- Какая бутыль! - застонала мамка. - Десятилитровая! Бабушка Аринушка на эту бутыль не дыхала.

- Кума, как ты похожа на свою бабушку Аринушку, прямо копия. У тебя хата сгорела, а ты по бутыли горюешь, - посмеивалась крестная.

Настя по-своему молилась Богу и крестницу с Витькой учила. Сначала она долго благодарила за все милости. благодарить - это главное. И только потом начинала осторожненько просить, чтобы Он хлеб насущный дал им и на другой день, и на третий. А что хаты сгорели и все добро - так это за то, чтобы мужья и дети вернулись с войны живыми.

И в первый свой вечер в землянке они усердно благодарили - за то, что успели вселиться до холодов. Настя поставила свою иконку на столик из ящиков, зажгла лучинку. В единственном маленьком оконце в двери еще светился угасающий день, а у них в землянке всегда царила полночь. Не нравилась Анюте эта нора, но она все равно благодарила.

Потом посидели на теплой лежанке, обсудили, что делать завтра. Работа все не убывала. Утром собирались выкопать два сундука с теплой одеждой, швейной машинкой, посудой и поставить в углу. Будет у них мебель - на чем посидеть и переночевать, если гости подъедут.

Настина лучина упала в ведро с водой и зашипела, когда они в полной темноте укладывались спать. Укладывались, а не ложились. Пригнув головы, заползали под печку, на жесткие доски, устланные соломой и дерюжками. Тесновато вчетвером, зато тепло. В землянке было дымно от протопленной печки, но дверь не открывали, боялись к утру замерзнуть.

Целый год прожили они в этой темной, дымной норе. И целый год изо дня в день Анюта с тоской ложилась спать и радостно встречала утро. Утром выбегала по ступенькам из постылой землянки вздохнуть на вольном воздухе и встретить солнечный, или серенький, дождливый, или снежный денек - все равно какой. Тоска и надежда на новый день мирно уживались в ней. И надежда то и дело сбывалась, что-нибудь хорошее случалось. То письмо придет, то Любка приедет, то в магазин привезут керосин. А с керосиновой лампой сидеть зимними вечерами совсем не то что с лучиной: и почитать можно, и шить, и вязать.

Когда переделали все дела и выкопали картошку, мать с Настей стали поговаривать о поездке в Мокрое, к бабке-лечейке Шимарихе.

- Мам, не надо, я уже хожу вовсю, сама справлюсь! - взмолилась Анюта.

Она до смерти боялась этой Шимарихи. Заговаривала бабка в темной бане, махала перед носом сковородкой с горящими угольками - того и гляди, обожжет. Сердце в пятки упадало от этого колдовства.

- Страшно и жутко, я и то боюся этой колдунищи! - говорила Настя матери. - То ли дело бабка голодаевская: пошепчет молитовку, дунет-плюнет, водичкой побрызгает - и все лечение. Любо-дорого! Жалко эту бабку до слез, но свою душу не вложишь.

И недели не прошло, как Домна тоже засобиралась к Шимарихе. Феденька вдруг ни с того ни с сего покрылся коростой, и глазки загноились. Может быть, съел что-то или сглазили. Такие болезни лечат только бабки, но Домна на всякий случай собиралась заехать и в больницу.

Тут уж мать и спрашивать не стала Анюту: поедешь, и все! И бабка Поля собралась с ними, у нее спина "разламывалась, руки-ноги крутило". Бабка теперь жила у племянницы в Козловке и редко к ним наведывалась. А Анюте вдруг остро захотелось в Мокрое, увидеть церковь, хотя и покалеченную снарядами, но устоявшую. Они быстро собрались и отправились.

Стоял звонкий и сияющий октябрьский денек. Первый легкий морозец только напоминал о том, что зима не за горами, но верилось в это с трудом. Издалека лес казался рыжим, а вблизи весело запестрел на солнце золотыми и багряными остатками своих одеяний. Из леса въехали в тенистый сосновый бор. "Вот простоял я тысячу лет и еще простою не одну сотню, таким же нерушимым и вечнозеленым!" - всем своим величавым видом говорил бор.

Это царство красоты и покоя жило своей жизнью, в стороне от разоренных деревенек и их обитателей. Почему же тогда Анюте сделалось так светло и радостно на душе? И Доня, наверное, чувствовала то же самое, потому что улыбалась. С этих пор Анюта полюбила лес и лесные дороги. В лесу она забывала себя, и все в ней утишалось - тяжелые мысли и дурные воспоминания. Особенно хорошо было не ехать, а шагать по дороге, уводившей как будто бы неизвестно куда.

Но в тот раз мокровская дорога снова привела их в разруху. Сколько ни вглядывалась Анюта, церковной колоколенки она так и не увидела. На что надеялась? На чудо. Но чудо не грянуло. Колокольни не было. И ворот и окон тоже не было, как будто ветром унесло. Знакомая старушка, встреченная на дороге, говорила нараспев:

- Где ж ей было уцелеть, сердешные вы мои! Тут немцы лупят из пушек, "Катюша" наша жгеть по немцам. Она как раз между двух огней попала, одни стены остались...

Бабка Поля все-таки перекрестилась на стены, маковки с крестом снесло. Доня подумала и тоже перекрестилась. Анюта очень просилась войти внутрь, поглядеть на свою любимую Богородицу. Но Доня дернула за поводья и причмокнула, понукая лошадь:

- Какие иконы, Анюта! Там все внутри погорело. Как ухнул снаряд, так, говорят, рамы оконные повылетали.

- Доня, она висела сразу как войдешь, по левую сторону, такая ясная, лучистая.

Ни бабка, ни Домна не помнили эту икону. А ведь обе венчались в этой церкви, крестили детей. Но как можно было ее не заметить, ведь все иконы такие темные, суровые, а эта солнечная...

- А бабы какие мокровские рисковые, ничего не боятся! - хвалила бабка Поля. - Как увидели - церковь горит, так кинулись спасать. Кой-чего спроворили - попрятали по сундукам.

Больше никогда Анюте не довелось увидеть свою "лучистую" Богородицу. Ее не спроворили, икона была слишком большая. И церковь не поправили, как надеялись все окрестные деревни, и батюшку нового не прислали. Собирались по землянкам, потом по хаткам и сами служили, как могли, с бывшим церковным старостой, со старушками певчими из церковного хора.

Как-то Анюта с матерью попали на одну такую службу в Мокром. Маленькая хатка вся была увешана иконками из погибшей церкви, теплилась в углу лампада, и старушки дребезжали тоненькими голосками. И все это было так не похоже на пасхальные и троицкие службы, которые довелось захватить Анюте. Она едва не заплакала от обиды.

- Как тяжело без церкви и батюшки! - жаловались бабы друг дружке. Раньше сбегаешь на службу на Пасху - и можно жить до Троицы; вырвешься на троицу, помолишься, порадуешься - и силенок прибавится до Рождества. А сейчас не на чем держаться. Не говоря уж о том, что старуху негде отпеть и дитенка негде окрестить.

Из всех потерь и лишений эта стала едва ли не самой тяжелой. Даже для Анюты. Она так горевала по церкви, что забыла про Шимариху. Когда ехали по улицам Мокрого, едва ли замечала, что творилось вокруг. А смотреть было и не на что. Мокрое не сожгли, а разбомбили, разнесли в щепки, кое-где и печек не осталось. Правда, на окраине несколько домов уцелело, и зоринская больница чудом выстояла.