Анатолий Луначарский - Идеи в масках

Порфирий. О, благородная душа, одержимая жаждой истины!

Фидус. Я подслушивал, подсматривал, притаившись за углом или у двери…

Порфирий, О, мой красавчик!..

Фидус. Сколько раз я видел, как ты по ночам мешал над огнем ею в своих котлах и тиглях!.. Я едва удерживался, чтобы не прыгнуть на тебя из темного угла как зверь и не сдавить моими пальцами твою тощую старую шею.

Порфирий. Так, так, мой сын.

Фидус. Я готов был изнасиловать Лауру, чтобы заставить тебя отдать мне ее, а с нею палочку… Потому что привлечь девушку красотою или любезностями я не умел…

Порфирий. Так ты хотел изнасиловать ее ради палочки? Так любил ее?

Фидус. Всем помышлением любил.

Порфирий. Твоя любовь будет награждена: ты получишь ее. Ты получишь палочку. Ты получишь также и дочь мою.

Меркурий. Магистер, опомнись!..

Порфирий. Молчи! Я знаю, что делаю. Боже, кажется, и этот враг мой! (Показывает пальцем на Лумена). Кажется, и этот бледноликий отцеубийца, этот пес, кусающий руку хозяина, хочет заговорить! Нет, вон, вон, я не потерплю больше тебя в моем доме!

Лаура. Я не верю своим ушам, баббо ( Рыдает).

Порфирий. Поверишь. А не поверишь ушам, — поверишь свидетельству других чувств, ибо сей достойный юноша в кратчайший срок станет твоим. мужем. Милый Фидус, поведи этих наших друзей, людей синьора подеста, в кухню и дай им доброго вина. И не кручинься, мальчик. Ибо ты достойный ученик своего учителя. Дай я поцелую тебя!

(Порфирий и Фидус целуются, потом Фидус уходит со стражей. Лаура плачет).

Порфирий. Не хныкать, кукла! Ты будешь счастлива с ним, как твоя мать была счастлива со мной. Пойдем, пойдем… Я не оставлю тебя ни на минуту с этим водяным прыщом, с этим гороховым духом раздутого чрева… Пойдем, пойдем!

(Уходит, таща за собой Лауру).

Пауза.

(Лумен ошеломлен и не может придти в себя).

Меркурий. Видишь, что вышло.

Лумен. О, ужас! (Пауза). Но пусть будет так! Пусть и эта великая жертва во имя истины. Пусть я буду мучеником истины, но я понесу ее по всему свету, ее, мою святую истину: дух исцеляет! Все болезни тела суть слабость души, и сильная душа может, пробудив душу ослабевшую, исцелить тело. Пусть я страдаю, но нет больше суеверий, и нет больше недугов… Скоро заговорят повсюду о великом Лумене, спасителе человеков!

Меркурий (улыбаясь). Ты в экстазе. Ты по — полубезумен, Лумен. Успокойся. Послушай моей продуманной речи. Ибо я много размышлял над истиной. Твоя истина, наверное, — лишь новое заблуждение. Хочу верить, что и оно принесет свою пользу. Научись же, наконец: истины нет, — есть лишь взгляды на вещи и на соотношения вещей. И во взглядах этих, как показывают дальнейшие исследования, доля заблуждения всегда значительно перевешивает то, что мы называем правдой и что в сущности есть лишь более прочное заблуждение, не опровергнутое еще до нынешнего дня. Но если хочешь, — всякую ошибку можно назвать истиной, пока она служит хорошим оружием в руках человека, борющегося с миром за свое счастье. Но, Боже мой, как скорбна история истин до сих пор! Бедные люди! Сколько жертв приносят они, как ненавидят друг друга, крича: «Истина моя, нет моя» и поражая друг друга огнем и мечем. Когда-нибудь однако люди поймут, что тот род истины, который присущ нам, людям, доказывает себя лишь плодами: приносящее плод — истинно, а когда усыхает, становится бесплодным заблуждением. Такова истина об истине. Ты, может быть, найдешь ее печальной: я считаю ее единственно точной и, право же, утешительной. Когда люди поймут ее, они станут терпимее друг к другу и жизнь будет сноснее. Потухнет пламя познавательной ненависти, во имя которой злобно сталкиваются народы, секты, школы…

Лумен. Но истина, которую я завоевал, вечна и непреложна, она незыблема, как земля среди вращающихся сфер!

(Меркурий улыбается).

И ты не смеешь улыбаться перед лицом ее, моей истины, ради которой я принес столько жертв, из-за которой я теперь одинокий нищий!

(Меркурий улыбается).

Слышишь, — не смей улыбаться!.. Хам, непочтительный сын науки! Ты не веришь в истину, ты думаешь, что сам Бог лжец, а человек осужден на вечное заблуждение? Какое ненавистное учение! Если ты не перестанешь смеяться, я ударю тебя!

Меркурий. Так. Новая истина родилась… (Поворачивается к нему спиной и уходит, громко смеясь).

Лумен (быстро и гордо подходя к авансцене). Истина моя! Я держу ее! Слышите вы все! Истина — в моей груди!

( За сценой слышен смех Меркурия).

Занавес.

Лица:

Таинственное видение.

Барон Иеронимус фон — Эйленгаузен, путешественник в дормёзе, философ.

Гер Вальтер Фогельштерн, путешественник верхом, поэт.

Ганц Гардт, путешественник пешком, горный мастер.

Дворецкий графини Ады фон — Шлосс — ам — Флусс.

Слуги.

Действие происходит в 1817 году в садовом доме при замке Шлосс — ам — Флусс, в Вюртемберге.

Декорация представляет обширную комнату, меблированную в духе empire. Задняя стена — рама — с желтой занавесью, скользящей по медной проволоке. Посредине рамы стеклянная дверь. Ночь. В широкие стекла видна тьма. Слышен шум дождя. Когда вспыхивает молния, вырисовываются черные силуэты кустарников и подстриженных деревьев. От времени до времени гром.

В комнате направо горит большой огонь в камине. У левой стены симметрично стоят три постели, отделенные одна от другой ночными столиками. По сторонам стеклянной двери две классические статуэтки, копии с произведений Торвальдсена. У камина три кресла и стол. За камином в углу кушетка, заставленная желтой ширмой. Горит люстра о шести свечах и двусвечнике на столе. Слуга в ливрее приготовляет одну из достелей.

Входят дворецкий и барон. Барон в широком черном плаще с огромным воротом и тальмой. На голове непомерно высокий, по тогдашней моде мохнатый цилиндр раструбом. Он сбрасывает на руки дворецкому свою шинель и остается в сером фраке и узких черных брюках со штрипками. Шее его в высоком галстухе, не слишком накрахмаленном, по — дорожному. Манишка и манжеты украшены кружевами. Он слегка лысоват спереди, сероглаз, костляв лицом и фигурой. Брит, небольшие бакенбарды. Снимает перчатки с белых рук, унизанных кольцами.

Барон. Здесь хорошо… Поблагодарите графиню. Еще раз попросите извинить за беспокойство. Льщу себя надеждой завтра вновь увидать ее сиятельство и уже совершенно выразительно принести к ее ногам дань моего уважения и признательности.