Борис Можаев - Мужики и бабы

- Торба, ты бы язык загнула щипцами, а то он у тебя как помело болтается, - задирал Зинку Федька.

- Маклак, возьми онучи, потри лицо... Может, веснушки сотрешь, отругивалась та, не отрываясь от зеркала.

На улице послышался частый конский топот, Федька заглянул в раскрытую дверь и увидел сквозь коридорные стекла подъезжавшего Саньку Чувала: тот, высоко задирая локти и отвалясь на спину, круто осадил своего лысого мерина прямо под окнами и крикнул:

- Дядь Андрей, а где Федька?

- Ширинку в сенях ищет, - отозвался Андрей Иванович.

- Какую ширинку?

- От штанов.

- А может, он их задом наперед надел? - осклабился тот. На Чувале был черный отцовский картуз с лакированным козырьком да шевровые ботинки. И ни зипуна, ни овчины - один легкий пиджачок. Сразу видно - на игрища удерет с ночного. "Вот живет, ни от кого не прячется, - позавидовал Федька. - Куда хочет, туда и шлепает... А здесь не обманешь - от тоски загнешься..."

- Ты скоро там, Парфентий? - позвал опять Андрей Иванович.

- Да сичас... Вот лапоть подвяжу... Проушина лопнула, - Федька опять затопал ногой.

- Я вот пойду и тебя самого за уши вытащу, - пригрозил Андрей Иванович.

Федька лихорадочно соображал - как бы, чем бы выудить из горницы Зинку: что бы опрокинуть или сшибить? Он воровато озирался по сторонам, но ничего подходящего на бревенчатых стенах летней избы не находил: в переднем углу божница с иконами в серебряных да медных окладах. Сшибить одну? Да плевать ей на иконы... В другом углу посудная полка - тарелки, чашки, ложки, блюдца... И на посуду ей наплевать. Вдруг в растворенную дверь, в светлом, остекленном коридоре он увидел угловой столик, а на нем Зинкину пудру, зеркальце и духи "Букет моей бабушки". Он схватил моментально сандалию, валявшуюся под кроватью, и запустил ее в столик с громким криком:

- Брысь, окаянная!

Раздался грохот и звон разбитого стекла.

- Зинка, кошка духи твои разбила...

Зинка закричала как ошпаренная, бросила щипцы и выбежала в коридор. Федька одним прыжком, словно кот на мышь, достиг комода, открыл верхний ящик, поймал в углу бумажник и на ощупь вынул одну бумажку. Оказалась трешницей; сунув ее в карман да сняв кепку со стены, он вприпрыжку мотанул на двор.

- Маклак конопатый! Это ты разбил духи, ты!.. Я вот скажу Андрею Ивановичу... Он тебе уши оборвет, - хлюпала и кричала из коридора вслед ему Зинка.

- Ага! Позови Симочку-милиционера. Он протокол составит и тебе сопли им подотрет.

Федька хлопнул задней дверью и поскоком спрыгнул с крыльца во двор:

- Вот он и я...

Андрей Иванович подозрительно оглядел его одежду: не задумал ли чего, чертов сын? Зипун и лапти - все на месте.

- А ты зачем кепку новую надел? Уж не решил ли на улицу удрать?

- В лаптях да в зипуне-то?

- Смотри, я проверю...

- Проверяй!

Федька залез на завалину, поймал кобылу за холку и прыгнул сперва ей на спину животом, потом уж на ходу закинул правую ногу, распрямился и разобрал поводья.

- Т-ой, дьявол! - одернул он запрядавшую сытую кобылу.

- Заезжай к Тырану! Захватишь его Буланца! - наказал Андрей Иванович.

- Ла-адно!

Федька передом, Санька за ним свернули к Тырановой избе. Тот жил через двор от Бородиных. Возле калитки их поджидал хозяин с Буланцом в поводу. Это был еще молодой дюжий мужик с кудлатой, вечно нечесанной головой. Говорили, что Тыран моет голову дважды в году - на Рождество и на Пасху. Еще он любил поспать, отчего и прозвище получил. На лугах, в покос, когда все люди на виду, его шалаш открывался последним. Мужики уж косы отобьют, а он только рядно с шалаша сдернет, высунет свою баранью голову в сенной трухе и спросит:

- Чего? Ай рассвело?

- Петька, поспи еще! Ты рано встал...

Ты рано - превратилось в Тыран. Так и прилипло прозвище. Буланца его, низкорослого меринка киргизской породы, Федька любил за чистую иноходь. Так идет, что не шелохнется, ставь стакан воды - не расплескает, а иная лошадь и рысью за ним не поспевает. Федька чаще пересаживался на Буланца, а своих кобыл впристяжку брал. Но теперь он Буланца пристегнул; во-первых, ватолу отец крепко приторочил на Белобокую, чтобы отвязать - повозиться надо, а во-вторых, не лошадьми были заняты мысли его.

Пока Тыран привязывал за оброть к Белобокой Буланца, баба Проска, старая сухменная мать Тырана, вынесла из избы бутылку молока, заткнутую бумажным кляпом:

- На-ка, Федя, прихлебни молоцка. Ноцью небось набегаешься, проголодаешься к утру-то.

- Давай, пригодится. - Федька сунул и эту бутылку себе в сумку, где она с легким звяканьем встретилась с такой же домашней бутылкой молока.

- Ну, ходи веселей, манькай! - любовно хлопнул по шее своего Буланца Тыран и вдруг спохватился: - Да, погоди! Путо забыл, путо.

Он сбегал в сени, принес толстое, сплетенное из пеньковой веревки путо с огромным узлом на конце и повязал его на шею Буланцу:

- Ну, с богом, ребятки, с богом...

Не успели путем отъехать от Тырана, Чувал спросил, поравнявшись с Федькой:

- Чего на тебя Зинка орала? - Он был страсть как любопытен - поведет своим вислым, облупленным на солнце носом, словно принюхивается, а круглые совиные глаза его буравили каждого прохожего.

- Я у нее духи разбил, - ухмыльнулся Федька.

- Зачем?

- Да ну ее... Стоит перед зеркалом - кудри навивает, зараза, Сенечку Зенина ждет.

- А тебе что? Пусть гуляют. Все-таки учитель.

- Какой он учитель? Лапти обует - и пойдет по селам гармонь свою в лотерею разыгрывать... Шаромыжник он.

- Слушай, правда, что к вашей Мане Возвышаев ходит?

- Какой Возвышаев? - Федька свалил кепку на затылок.

- Не дури! Председатель рика... А Успенскому она будто от ворот поворот сделала?

- Я с начальством не якшаюсь, - Федька стеганул по лошадям и свернул в проулок.

Путь к лощине лежал через овраг по новому деревянному мосту, мимо кирпичного завода, дальше по горбине зеленеющих оржей, потом будет еще овраг с красными обрывистыми берегами, прозванный за отдаленность и глушь Волчьим, а потом уж лощина - низкая болотистая ендова, заросшая мелким кустарником и некошеной травой. В эту лощину и гоняли по весне лошадей в ночное.

Солнце уже скрылось за дальним увалом зеленеющих озимых, но небо еще полно было золотистого света, воздух недвижен и вязок, теплый, душный, с тем полынно-горьковатым сухим запахом пыли, который оставляет по себе уходящий жаркий летний день. В эту пору отчетливо слышны бывают все деревенские звуки: и дальний собачий брех, и заливистый петушиный крик, и глухое шлепанье копыт о пыльную дорогу.

Ребята пересекли овраг, гулко протопали по бревенчатому настилу моста, поднялись на бугор к кирпичному заводу.

- Из стариков кто-нибудь приедет? - спросил Федька Маклак.

- Обещал приехать дядя Максим...

- Жеребец, что ли?