Борис Можаев - Мужики и бабы

- Буржуй головастый! Ты на себя погляди. Сроду за ушами не моешь.

- А ты откуда знаешь? На ухо ему шептала, что ли?

- К щеке прижималась...

- Коленкой, да? - кричали девчата. - Он ей по шейку и то не будет.

- Она приседала... Гы-гы! - неслось от ребят.

- Обормоты! Да если Тонька захочет, вы сами все станете перед ней на четвереньки.

- А еще она ничего не захочет? Га-га...

- Срамники окаянные! - подражая бабам, кричат девчата. - Вот на это вы только и способны.

- Цыц, сороки! Ребята, айда сало из них жать.

- Только попробуйте...

Федька и Чувал подбегают к девчачьей скамейке и начинают плечом теснить, сдавливать всю эту сидячую шеренгу. Девчата цепляются за скамью, визжат, отчаянно сопротивляются. К ребятам подбегают еще на подмогу и начинают толкать враскачку.

- Раз-два, взяли! Еще взяли...

Наконец сбитые со скамейки девчата кубарем, как снопы друг на дружку, валятся наземь. Потом с криком, по-воробьиному разлетаются во все стороны.

Федька нагнал Тоньку Луговую у самого плетня Кочебановых и с лета, как коршун, накрыл руками, сцепив их в замок на ее груди. Разгоряченной ладонью он почувствовал упругую Тонькину грудь и часто задышал ей в ухо.

- А ну пусти! - рвалась она и говорила глухо. - Пусти же!..

- Тонь, пошли отсюда!.. Пошли на пруд, - прошептал он.

Она застыла в минутном оцепенении, а он ждал и слушал, как жарко и гулко стучит в висках и отдает где-то под лопатку.

- Да ну же! - неожиданно рванулась она, уходя нырком вниз из его объятий, и пошла к скамейке, оправляя на себе кофточку.

Федька вернулся на толкучку каким-то яростно веселым, вертлявым, как бес. Что-то знакомое, легкое подымалось из него, распирало грудь и давило на горло; хотелось кого-нибудь щелкнуть по затылку и засвистеть, закружиться в лихом ползунке.

- Ребята, давайте сыграем в отгадай! - предложил он.

- Давайте!

Кто-то сбегал, вытянул сухой прут из кочебановского плетня, и вот уж дюжина увесистых ребячьих кулаков зацеплялась, полезла друг за дружкой по этому пруту вверх к кончику.

- Кто нижний, становись на кон!

Водить досталось Ваньке Ковяку. Плотный, приземистый паренек с белесыми бровями и красным, как из бани, лицом повернулся ко всем спиной, заслонил глаз ладонью, а вторую ладонь высунул из-под мышки, растопырив на плече.

- Бей!

Буржуй ударил его снизу - ладонь наотмашь, как плетью.

- Бух!

Ковяк аж покачнулся.

- Отгадай! - дюжина кулаков с поднятыми кверху большими пальцами тянулась со всех сторон к лицу Ковяка, и ближе всех, нахальнее совал свой кулак Чувал.

- Он! - указал Ковяк на Чувала.

- Га-га-га! Попал пальцем в небо... Становись.

Ковяк опять отвернулся и выставил ладонь.

- Тонь! Ну-ка, сядь на минуту, - Федька подвел Тоньку к скамейке и усадил.

- Чего такое? - спрашивала она вроде бы с возмущением, но покорно села.

- Дай туфлю на минутку!

- Зачем?

- Не бойсь, не съем... - Федька одной рукой схватил за ее тонкую, сухую лодыжку и неожиданно помедлил, ощущая прохладную и гладкую, как обкатанный речной голыш, щиколотку.

- Ты чего? - спросила она.

- Сейчас! - он другой рукой стянул ее туфлю на полувысоком каблуке и отбежал к играющим.

Ковяк очередной раз отвернулся и ждал удара.

- Чшш! - Маклак отстранил ребят и замахнулся туфлей.

Девки прыснули и захихикали.

- Да скоро ли вы там? - спросил Ковяк.

Удар подошвой о ладонь получился такой звонкий и сильный, что с Ковяка слетела кепка. Тот обернулся разъяренный:

- Чем ударили? Ну?!

Вокруг него все покатывались со смеху, а больше всех кривлялся Маклак, помахивая Тонькиной туфлей...

- Ах ты, гад! Ты ботинком бить... Душу вымотаю! - Ковяк с лета хотел ударить в ухо Маклаку, да промахнулся и, не удержавшись на ногах, упал на траву.

- Ну, вдарь еще! - смеялся над ним Маклак, помогая встать.

Ванька сунул кулаком прямо в нахально смеющееся лицо. И опять промахнулся. Ловок, как бес, этот Маклак! Тогда Ковяк, приподнявшись, поймал подол расшитой Федькиной рубахи и так рванул, что с треском швы на плечах разъехались.

- За что ж ты рубаху рвешь, гаврик? - завопил Маклак.

И в это время напротив, в избе бабы Насти Гредной, щелкнула задвижка волокового окна.

- Тихо, Телефон слушает! - цыкнул Чувал.

И все замерли, глядя на ту сторону улицы. В потемках в черном проеме окошка смутно серел, как бельмо на глазу, ситцевый плат бабы Насти. Настасья Гредная - баба вредная, говорили про нее на селе. И носила она новейшее прозвище "Телефон". Ни одна сельская новость не проходила мимо нее, перехватит, раздует, хвост привяжет и пустит по селу, как собаку на пяти ногах. Не гляди, что кривая, а видит сквозь землю. Высунет голову из своего волокового окошка да еще очко приставит к единственному глазу: "А? Чего там народ собрамшись?" Вот и притихли ребята, испугались, что завтра же обязательно по селу всем будет известно, кто с кем подрался да кто кого за ногу хватал...

- Погоди, счас я ее удоволю... - сказал Чувал и нырнул в перебежке к тому порядку улицы.

Он прокрался к ее соседу Корнею Климакову, снял потихоньку подтяжок с телеги, зашел с переулка к избе Гредной и как ахнет дубовым подтяжком в простенок, аж в окнах тренькнуло.

Баба Настя мигом скрылась, как сдуло ее, а из дому глухо, как из колодца, донесся голос Степана:

- Да что это за фулюганство! Иль топор брать, или в милицию итить. Иного выхода нет. Это не житье, а мученье.

- Ах ты, мерин саврасый! - возмущался прибежавший Чувал, тяжело дыша и ругаясь: - Выходит, мы ж и виноваты... Ну, погоди... Ребята, подь сюда!

Он отвел нескольких парней в сторону и, пригибаясь, полушепотом затараторил:

- Гли-ка, на заборе у них сохнут Степановы портки. Гредная их постирала. У Степана всего одни портки. Уж я знаю точно. Дак вот, когда Гредная их стирает, он спит, завернувшись в свиту. Я чего придумал? Давай Степановы портки затолкаем к ним в печную трубу. Утром проснутся - вот будет потеха.

С улицы разошлись поздно, уже на рассвете, когда третьи петухи прокричали. Чувал с Маклаком подошли к избе Гредной, послушали, прислонившись ухом к стене. Тишина. Для безопасности заложили дверь на накладку, чтоб Степан на крыше их не застал. Маклак по углу залез на соломенную крышу. Чувал подал ему на шесте мокрые портки; тот этим же шестом и затолкал их в трубу. Вернулись в ночное довольные и веселые, хотя на Маклаке и была порвана рубаха. Спрячет, как-нибудь выкрутится.

Максим Селькин лежал у костра, приподняв свою гривастую голову. Остальные все спали вповалку.

- Ах, подсоски! - крикнул Чувал. - Мы им конфет принесли, а они спать? На баран их! Маклак, давай оброти! Вяжи их за ноги... Сейчас всех по росе перетаскаю.

- Не трогай их, робятки! - сказал Селькин. - У нас тут напересменку все налажено. Сперва я поспал, потом они... Таперика я за них караулю.