Борис Можаев - Мужики и бабы

Туда все шло чинно-благородно: рысак шел впереди, позвякивая воркунами на хомуте. Веселка легко поспевала, вынося грудь на задник и нависая мордой над санками. В Прудках выпили как следует, возвращались в сумерках. Полем песни пели... Лошади разгорячились. Въехали в Бочаги - народ стеной стоит вдоль дороги - поглазеть вывалили. Дорога накатанная да длинная больше трех верст, и все селом, - по сторонам гикают, хлопают, бьют в рукавицы. Рысак забеспокоился, закачал корпусом, выметывая в стороны ноги, прося ходу... Филипп Селиванович заерзал на облучке, поднял высоко руки и вдруг резко подался вперед, легко отпуская до вольного провиса вожжи. Да как крикнет: "На, ешь их, маленькай! Гоп, гоп! Где мои гогицы?!" Рысак радостно взметнулся, высоко закинул морду и, бешено оскалив зубы, пошел так мощно, что ископыть, словно удары пихтелей, забарабанила в головашки санок. Но через минуту Андрей Иванович услышал другой сильный и частый топот; ему показалось вначале, что стучит где-то под ним. "Уж не санки ли расползаются?" - успел подумать он и оглянулся: сбоку от него, почти на уровне его глаз ходенем ходила мощная мускулистая конская грудь. Он не видел ни ног, ни головы лошади - только эту прущую вперед, ходившую как мельничный жернов конскую грудь. Потом придвинулись головашки саней Петро стоял во весь рост в черной шинели, тулуп валялся в ногах его; он был бледен, без фуражки, с перекошенным от ярости лицом и кричал во все горло: "Врешь, Селиванович! Обуховых не обгонишь..." И даже Царица в санях что-то кричала, размахивая сорванным с головы розовым капором: "Эй, залетные!.." Так и оторвались сани, ушли вперед...

Праздник на этом обгоне кончился... Филипп Селиванович два года не ходил к Обуховым, хотя жили они напротив. Вот как раньше гордость блюли...

Андрей Иванович ехал по лугам на Белобокой и вспоминал эту далекую и такую близкую жизнь, где радости и горе делились пополам с лошадью... И она под стать ему, хозяину, умела и постоять за себя, и с честью выйти из любого переплета. И продавали ее... Андрея Ивановича мобилизовали на гражданскую войну. В зиму бабы опять остались одни. Надежда со свекровью поехали в лес за дровами на двух подводах. Напилили, в сани уложили, утянули возы - все честь честью. Выезжать на дорогу стали. Впереди оказалась Веселка, а старая кобыла в глубине. И вперед ее не выведешь пеньки мешают. А Веселка первой не идет. Заупрямилась, и все тут. Надо бы подождать, но свекровь сама горячая: "Черта лысого ей..." Позвала лесника: "Выведи, родимый, лошадь, а я тебе табачку дам". Тот подошел взять ее под уздцы. Надежда его остановила: "Не бери ее под уздцы". - "А что ты понимаешь? Твое дело коровьи сиськи тянуть..." Ну и взял он ее под уздцы. Она как взвилась да как ахнула его копытом. И плечо вышибла.

Продали ее под Касимов. Она с поля уходила. Борону оставит новому хозяину, а сама с постромками да с вальком Оку переплывала; за пятьдесят верст дом находила. Через нее и хозяин тот погиб. Приезжал он накануне половодья в девятнадцатом году в Большие Бочаги за хлебом. Ехал лугами, по насту. По дороге нельзя: в селах отряды стояли - торговля хлебом была запрещена. А накануне договорился с Надеждой - приедет ночью, прямо на мельницу к Деминым. Дед Ваня встретил его за селом, продал два мешка муки на керенки. Ночь была темная... тот заблудился в лугах и выехал на Желудевку, а там отряд. Жердь повесили поперек дороги. Часовой с винтовкой: стой! Чего везешь? Откуда? Продотрядчик и взял ее под уздцы. Она как махнула... У того винтовка в сторону полетела. Сам кубарем. Хозяин шевельнул вожжами: "Эй, царя возила!" Жердь она грудью поломала и понеслась. А хозяин-то еще обернулся, снял шапку и помахал часовому. Возьми, утрись... Поминай как звали. Ну, тот приложился и стукнул его вдогонку. Мертвого привезла домой... Сама дрожит, вся в пене. Хозяина похоронили, а ее - возьмите и возьмите назад. Так и пришлось деньги возвращать...

На Богоявленском перевозе держали общественный паром. Перевозчик, Иван Веселый, бывший при нем с незапамятных времен, кажется, знал всякого проезжего и прохожего... Босой, распоясанный, в солдатской замызганной гимнастерке, он вьюном вертелся возле каждой подводы и кроме своего заслуженного пятачка с прохожего да гривенника с повозки, мог ненароком прихватить горшок с воза, связку лаптей, а если возница разиня, то и кадку свистнет или мешок с овсом... Брал не задумываясь: нужно ему или нет. Брал смеха ради... Кадку пускал по воде, костер в ней раскладывал. Плывет по реке - дымит. А он орет с берега: "Пароход идет, пароход!" Ребята с лугов на поглядку сбегались. "Ну, пузо грецкое, - скажет пацану. - Раздавишь животом горшок - лапти дам". Лапти, да еще в лугах, - штука важная. Кому не хочется так вот запросто получить лапти? Лягут ребятишки животами на горшки, надуваются до красноты и катаются по лугу. А Иван Веселый сидит в кругу и командует: "Эй ты, поросенок! Куда носом запахал? Сурно держи выше. Ну! А ты чего ногами сучишь? Это тебе не в постели у мамки брыкаться!"

Андрей Иванович застал его у костра - тот кипятил на треноге большой медный чайник и переругивался через реку с татарами.

- Абдул, башка брить будем? - спрашивал Иван Веселый.

- Тыбе не псе равно? - отвечал высоким голосом жилистый, голый по пояс, бритый татарин. - Тыбе лохматый... собакам псе равно.

Он забивал колья, и когда кричал, то размахивал топором и делал свирепое лицо. Двое других, в белых рубахах и в черных тюбетейках, молча пилили жерди на тырлы.

- Абдул, волос у тебя жесткий... Поди, бритва не берет? - миролюбиво спрашивал Иван.

- Тыбе не псе равно?

- Дак чудак-человек!.. Помочь тебе хочу. Я средство знаю, чтоб волос обмяк. Иди ко мне! Дерьмом коровьим голову вымажу. Отмя-акнет!

- Донгус баллас! - высоко, гортанно, как крик потревоженного гусака, несется с того берега. - Свинья с поросятам!

Андрей Иванович спрыгнул с Белобокой и, привязывая повод за куст, сказал Ивану Веселому:

- Брось дурачиться!

Тот кивнул ему, хитро подмигнув, и опять обернулся к татарам:

- Абдул! Давай муллу на свинью сменяем! Ведь наш поп вашему мулле хреном по скуле. Он у вас теперь пога-анай!

- Собакам! Донгус баллас!.. - кричат оттуда уже в три голоса.

- Всех расшевелил! - довольно осклабился Иван Веселый. - Садись! Чай пить будем.

- Некогда мне, Иван, чаи распивать. Ты не видел, лошадей тут, случаем, не прогоняли на днях?

Иван сбил на затылок свою замызганную кепчонку, растворил широкую щучью пасть:

- Г-ге! Ты, Андрей Иванович, никак, на допрос меня вызвал? Чего ж не скомандуешь: встать, мол, такой-разэдакий!

- Да ну тебя, балабона!.. - Андрей Иванович снял заплечный мешок, неосторожно стукнул его оземь. В мешке что-то утробно булькнуло.

- Не карасий везешь? - потянул воздух своим сплющенным, крючковатым носом Иван Веселый. - Налил бы кружечку? А то мне ночью без огня, Андрей Иванович, страшно; эти самые, шишиги, донимают... Сунешься в куст по нужде, а он тебя хвать за голое место. А рука-то у шишиги маленькая да холодная... Брры!