Борис Можаев - Мужики и бабы

- Кто тебе сказал?

- Кречев. Пришел ко мне и спрашивает: говорят, у тебя Бородин отсиживается?

- И ты ему сказал, где я? - тревожно спросил Андрей Иванович.

- Ага, испугался! - хохотнул Селютан. - А я говорю: был да сплыл. Зачем он тебе? Актив, мол, завтра проводим, посоветоваться надо. Тут я сразу понял твою задачу смотаться с глаз долой. Я и сказал ему: на лугах, говорю. Случаем, не туда собираешься? Собираюсь, говорю. Будь добр встретишься с ним, передай, пусть приезжает к двум часам дня. Исполню, говорю, в точности... Ну, мотри, Андрей! Я тебя предупреждаю.

- Ладно дурака валять, - сердито отозвался Бородин.

- А ты не боишься, что тебе самому хлебные излишки начислят за отсутствие?

- Индивидуалкой будут обкладывать, - буркнул Бородин. - Подворкой.

- А говорят, хлебными излишками.

- Кто говорит?

- Да Кречев. Передай, мол, Бородину, ежели не приедет, хлебные излишки начислим на него самого, чтоб другим неповадно было бегать с актива.

- Типун тебе на язык.

- На тебя же, говорят, сена накладывали. Сто пятьдесят пудов.

- Накладывали... Да я не повез. На меня где сядешь, там и слезешь...

- Да, у тебя рука... И кем ты успел заручиться? Говорят, племянницу просватал за комиссара из "Красного лаптя"?

- Дрыхнуть давай... Небось выспался и мелешь языком.

- Сейчас, будильник заведу, - отозвался Селютан и, закрывая сеном лаз, крикнул наружу: - Играй, а кто брехать будет? Я, что ли?!

И тотчас послышался приглушенный, как из подпола, размеренный собачий брех.

"Ну и обормот. С такими и в тюрьме не соскучишься", - невесело подумал Бородин, засыпая.

Ему приснилось, что едет он по летней пустынной дороге, а навстречу ему идет седой дед, идет потихоньку, опираясь на посох. И сума за спиной. Вот поравнялись они, Бородин и спрашивает его с телеги:

- Отец, куда путь держишь?

- Иду в Саров, богу молиться.

- Дак монастырь-то закрыли!

- Э, милый, ноне где лес - там и монастырь. Вставай, пошли со мной!

- Мне некогда. Я работаю.

- Какая теперь работа? Иль ты не слыхал? Команда была - штык в землю. Отвоевались, пошли молиться.

И он вдруг с неожиданной проворностью схватил Бородина за рукав и потащил с телеги:

- Вста-а-авай!

- Да погоди ты! Брось, говорю! Отцепись!!

Бородин вырвал рукав и в ужасе проснулся.

- Ты чего брыкаешься? Иль черти приснились? - посмеивался Федорок.

Лаз уже был открыт, и в него пробивался серый рассвет, тянуло сырым холодом.

- Богомолец приснился, - сказал Бородин. - Схватил меня за локоть и тянет в монастырь. Пошли, говорит, богу молиться.

- Погоди! Вот Кречев подведет тебя под монастырь... За уклонение:

- А хрен с ней. Молиться будем.

- Нет, брат, не помолишься. Ноне в монастыре вкалывают. По заведенному распорядку.

Они вылезли наружу. Трава была в белой изморози и похрустывала под ногами, как мелкий хворост. Небо посветлело, стало бледно-зеленым, и в его холодной стеклянной глубине слабо мерцали блеклые звезды. Луны не было. На ее месте на восточном краю неба расплывалась, играя жаркими красками, заря, и в подсвете ее угрюмо чернел сосновый бор на бугре за озером. В матовом сумеречном свете далеко проглядывались разбросанные бурые стога, затененные опушки кустарников и рыжевато-сизая щетина несрезанных камышей возле округлых бочажин. Лошади стояли вместе, понуро опустив головы и ослабив дугою передние ноги. Играй вертелся в ногах хозяина, поскуливая и помахивая хвостом.

- Что, в дело просишься? Погоди, будет тебе ноне работенка. Дай толком глаза продрать. - Селютан подошел к перекладине, снял котелок и стал пить из него через край. - Ах супчик! Ажно зубы ломит. Глотни! Сразу протрезвеешь, - протянул он котелок Бородину.

Андрей Иванович принял котелок, размахнул усы и тоже потянул через край. Суп горчил не то от дыма, не то от плавающих потрохов. Бородин повесил котелок и проворчал:

- Ты бы еще с перьями сварил. Зачем потроха пустил? Поди, и не вымыл как следует.

- Все в нас будет, - посмеивался Федорок, затягивая патронташем стеганую фуфайку. - В потрохе самая сила. Сказано, от хорошей хозяйки за год пуд дерьма съешь. А от замарашки - невпроворот. Главное - соли круче: соль запах отбивает.

- Тьфу ты, мать твою! Ты и в самом деле насолил, чтоб запах отбить.

- Ха-ха-ха! - гоготал во все горло Селютан. - Ешь солоней, пей горячей, - помрешь, не сгниешь...

Между тем разобрали ружья и двинулись к озеру.

- Ты становись на кривуне. Во-он, в тех кустиках. А я к горловине пойду, от реки стану, - рассуждал Селютан. - Утка счас потянет, с полей. Бей ее влет. А сядет - подымай на крыло. Тады она к реке пойдет. Там, на горловине, я ее встрену. Ну, бывай!

Коротконогий и широченный Селютан катышем покатился, оставляя за собой на белой траве сочно-зеленую дорожку.

Андрей Иванович прошел на самую излуку озера и затаился в дубнячке на высоком берегу. Листья еще не опали, но пожухли, и теперь на свежем утреннем ветерке они подрагивали, будто их дергали за нитку, и сухо шелестели. На середине озера появилась мелкая изгибистая рябь, отчего вода здесь потемнела, а по краям - к дальнему берегу - радужно играла розовым перламутровым блеском от растекающейся в полнеба зари. Деловито и молча облетывала озеро одинокая чайка, да торопливо, пронзительно, словно захлебываясь от радости, кричал с невидимой реки куличок:

- Жи-ить, жи-ить, жи-ить, жи-ить!

"И в самом деле жить хочется, - думал Андрей Иванович. - И не где-нибудь, а только здесь, на этом вот просторе, при этой милой сердцу умиротворенной благодати. Прав Федорок... Никуда я и ни за что не уеду отсюда. Пусть все возьмут - дом, корову, лошадь... Пусть землю обрежут по самое крыльцо... В баню переселюсь - и то проживу. Проживу-у! Лишь бы руки-ноги не отказали, да ходить по воле, самому ходить, по своей охоте, по желанию... Хоть на работу или эдак вот по лугам шататься, уток пугать. Лишь бы не обратали тебя да по команде, по-щучьему велению да по-дурацкому хотению не кидали бы из огня да в полымя. А все остальное можно вынести...

Вчерашняя тревога, эти ночные страхи да предчувствия улеглись теперь в его душе, и он взбадривал себя, хорохорился, как воробей на оконном наличнике.

А что в самом деле? Кругом же свои люди. Он не кулак и не помещик, а свой брат, сеятель да хранитель, как в песне поется. Неужто и его сомнут? А за что? Мало ли чего в газетах пишут? Что его, силом потянут в этот колхоз? Их уже десять лет пугают колхозами. Ну и что? Живы? Живы! И будем жить.

Прож-живу-у!

Он совсем размечтался и не заметил, как вдоль берега, низко, прижимаясь к воде, просвистели утки. Он ударил из обоих стволов вдогонку, чуя, что опоздал, что не достанет, и досадуя на себя за поздний выстрел. Косячок легко взмыл ввысь, словно подкинутый этим выстрелом, и часто, насмешливо загнусавил: