Борис Можаев - Полюшко-поле

- Эй, ходи, манькой! Н-но! - ежеминутно покрикивал Лубников на гнедого рысака, дергая вожжами и похлопывая шубными рукавицами.

- Перестань зудить-то, - не выдержал наконец председатель.

- Ай обидел чем? - насмешливо спросил Лубников.

Волгин промолчал. Он все думал о совещании в райкоме. "Бобриков меня поддержит. Андрей Михайлович свой человек. С агрономшей я сам разделаюсь зелена еще тягаться со мной. А вот как Песцов выступит? Человек новый, неопределенный... И сам, старик, сурьезный больно... Ежели уж подцепит, так поволокет... Трактор! Фук-фук-фук. А ежели не подцепит, так и промолчит. Все дело в том - подцепит или не подцепит?.." Так и не решив этого вопроса, "подцепит или не подцепит?", Волгин задремал. Очнулся он уже на полпути, когда подъезжали к переправе через реку Бурлит. Впрочем, переправа была здесь летом, а теперь лежал обычный санный путь по льду. На берегу стояла одинокая изба перевозчика-нанайца. Она была так сильно завалена снегом, что издали походила на сугроб. Здесь остановились покормить лошадь, обогреться.

Встретил их старик Арсе, молчаливый и строгий, как бронзовый бог. Он поставил на стол талу - мелко наструганного мороженого тайменя, заправленного уксусом и луком; таежные люди знают, что это за чудесная закуска - свежая, розовая, она холодит и тает во рту. При виде полной чашки талы Лубников крякнул от удовольствия, распахнул тулуп и вынул бутылку самогона. Семаков строго покосился.

- Откуда?

- Понюхай и определи, - Лубников насмешливо протянул бутылку Семакову. - Ты ж у нас нюхатель.

- Чего там определять-то! И так за полверсты разит, - отозвался Волгин. - Торба снабдила. Ее рукоделье. Кислым шибает.

- Вас вместе с Торбой связать бы по ноге да пустить по полой воде, чтоб закон не нарушали, - сказал Семаков.

- Эх ты, парторг! Ты только и смотришь за тем, чтобы чего не нарушили... Ты что, милиционер, что ли? Разве этим ты должен заниматься?

- А чем? Может, подскажешь? - Семаков насмешливо глядел на Лубникова.

- Я те все выскажу... Вот дай только выпить да закусить. А там - дорога дальняя, я те выскажу...

- Как жизнь, Арсе? - спросил Волгин.

- Рыба есть - и жизня есть, рыбы нет - и жизни нет.

Больше Арсе не проронил ни слова; пока проезжие выпивали, закусывали, покрякивали с мороза, шутили, нанаец сидел на полу на медвежьей шкуре и посасывал свою медную трубку.

От переправы свернули с большой дороги и опять поехали лесом - так короче. К тому же санный путь укрыт в лесу от снежных переметов. Лучшего и желать не следует.

- Что ж ты мне доказать хотел? Или передумал? - спросил в лесу Семаков Лубникова. - А может, и думать нечего?

- Я тебе задам такой вопрос, а ты уж сам решай - думать ай нет.

- Ну?!

- Раньше были на селе староста, урядник и поп... Так?

- Слыхал.

- Скажи, каждый тогда при своем деле состоял или все скопом вели?..

- Наверно, у каждого свои обязанности были.

- Ага, были? Значит, поп в церкви служит, староста подати собирает, урядник воров ловит... Так?

- Ну, так!

- А теперь ответь мне, чем занимаешься ты, парторг, и чем занимается он, председатель?.. Да одним и тем же - как бы план выполнить...

Надя засмеялась, хмыкнул и Волгин. А Семаков нахмурился:

- По-твоему, мы только и делаем, что план выполняем?

- Но-но, милок! Не придирайся... Делов-то много - и посевная и уборка... Собраний одних не перечесть. Да все едино - что у тебя, что у председателя. Чем ты в работе отличен? Вот вопрос. Вы даже собрания вместе проводите. Да нешто поп раньше податями занимался?

- Ты меня с попом не равняй. Я не служитель бога.

- Ну, бога в покое оставим... А ты подумай, как работал поп: каждый житель села скрозь его руки проходил. Родится человек, поп крестит его, имя ему дает, в книжку записывает. Женится - поп опять венчает его, умрет - отпевает... Кажного!.. Праздник подойдет - по избам ходит поп. В каждой избе побывает и не одно слово скажет... А проповедь прочтет!.. А причастия? Приобщения? А службы!.. Другое дело - чего он проповедовал... Но ведь это ж работа! К кажному не то что в дом, а в душу влазил! А ты, парторг, побывал хоть раз за многие годы у кажного колхозника в дому? На собрании поговорили на общем? Да?! И довольно!.. Иль ты думаешь, что путь к душе человека скрозь ладошки лежит - похлопали на собрании и все постиг? Иль никому уж не нужна душа-то моя? План выполнили - и точка...

- А что ты от меня хочешь?

- Так вразуми, куда мне девать себя, как с конюшни приду... У попа была и заутреня, и обедня, и всенощная... На клиросах пели и мужики и вьюноши. И величальные, и погребальные... На все случаи в жизни. А у нас в клубе? Танцы до петухов на грязном полу да мат трехаршинный. Ну, а вот я, поскольку вырос из танцевального возраста, что я должен делать? Самогонку пить, иного выхода нет. А ты, вместо того чтобы душой моей заняться, вынюхиваешь, откуда я самогонку достаю. Какой же ты парторг?! Милицанер ты...

- Ох-хо-хо! Вот это отбрил, - смеялся Волгин, запрокидывая голову, наваливаясь на плетеный борт санок.

Смеялась, прикрываясь для приличия варежкой, Надя, и даже Семаков, еще пуще раскрасневшийся не то от выпитой самогонки, не то от смущения, дробно посмеивался - не принимать же всерьез ему этого бреда болтливого конюха. Лубников приосанился, важно покрикивал и теребил вожжи.

- Но-о, манькой... Шевелись, милай!..

Как бы ни была длинна зимняя лесная дорога, наскучить она не может. Летят и летят тебе навстречу взлохмаченные медно-красные, словно загоревшие на солнце, кедры; они причудливо изгибаются над тобой, протягивают свои буро-зеленые косматые лапы, словно стараются схватить тебя, и угрюмо смотрят вслед ускользнувшей из-под них подводе. Степенно выплывают из серого разнолесья аккуратненькие пихточки, принакрытые хлопьями снега, точно в пуховых платочках; вид у них такой застенчивый и робкий, будто они стыдятся этих корявых, обнаженных ильмов и ясеней. А то вдруг выглянут из-за огромной валежины юные стройные елочки, сбившиеся плотно в кучу, как стайка ребятишек; смотришь на них и думаешь: хорошо им, должно быть, так вот слушать старые таежные сказки и перешептываться между собой... А дорога все петляет, вьется; скрипят монотонно полозья, покрикивает незлобиво возница, - и тебе поневоле начинает казаться, что едешь ты не час и не два, а много-много лет.

Перед самым райцентром выехали на большак, открытое широкое поле, прямая, как кнутом хлыстнуть, дорога - и в заснеженной вечереющей дали сизые дымки Синеозерска.

- Ну, а теперь я вас прокачу, - сказал Лубников.

Он весь подобрался, посуровел, привстал над скамьей, натянул вожжи да как гикнет:

- Эй, царя возили! Ходи-и!..

Высоко выбрасывая ноги, покачивая крупом, закинув храп и бешено осклабив зубы, рысаки чертом полетели, разбрасывая снежные комья... А Лубников озорно откинулся со скамейки вполуоборот к Наде и крикнул, прищурив глаз: