Борис Можаев - Симпатические письма

Меня встретил возле дома здоровенный мужчина, шириной в два обхвата. Седеющие волосы непробиваемой, как баранья шуба, густоты спадали на лоб по самые брови и придавали его широкому скуластому лицу выражение угрюмой нелюдимости.

Поздоровались, сели на лавочку.

- А я вас помню, - говорю, - со школьной поры.

- А я вас нет, - и даже не смотрит на меня.

- Где работаете?

- Механиком, на ЛМС.

Руки лежат на коленях, пальцы отдают вороненым блеском и согнуты, как зубья конных граблей. Серая рубаха поверху расстегнута, кажется, что ее и не натянешь на эту каменную бугристую грудь.

- Довольны работой?

Он лениво и как бы с недоумением поглядел на меня и спросил:

- Вы пришли ко мне по делу или так, покалякать?

- Иван Парфеныч, не дело вы с письмами затеяли. Нехорошо.

Он поднял голову, как гусь по тревоге, и глянул на меня так, будто я только что с облака спустился.

- В Москве, говорят, работаешь? В печати? - спросил иным тоном.

- Да, - ответил я и назвал одну именитую газету. - Вот и командировка.

- Не надо! - остановил меня он жестом. - Неужели и туда дошло?

Это свое "туда" он произнес с особенной интонацией - не то с испугом, не то с недоверием.

- Как видишь, дошло.

- Н-да, доигрались. - Он шумно вздохнул и потупился. - Ну, чего со мной говорить? Иди к матери. Она тебе все расскажет.

- А где жена?

- Ушла за стадом. - И кивнув на другую половину дома, сказал: Ступайте к матери!

Обитая жестью дверь в половину Дарьи Максимовны была заперта. Я постучал. За дверью послышались шаркающие шаги, потом старческий женский голос спросил:

- Кто здеся?

Я назвался. Прогремел железный засов, и дверь открылась. На пороге передо мной стояла Дарья Максимовна. Я ее сразу узнал - хотя она и была седой, но держалась все так же прямо, как солдат на смотру; широкие черные брови высоко взметнулись на лоб, сгоняя в складки смуглую кожу и придавая лицу выражение тревожного недоумения.

- Проходите в избу, касатик, - приглашала она меня, уступая дорогу. Просьба моя решающая - не оставьте без внимания.

Посадила меня на деревянный диванчик, обшитый клеенкой, сама села на табуретку возле стола, положила перед собой на столешницу худые руки с темными узловатыми пальцами.

- Они меня замучили симпатическими письмами: то по почте шлют, то под порог их подкидывают. Там такая клевата, такая клевата! "Ты пойдешь в огород к своим пчелкам, мы тебя убьем, твой труп пойдет на распятие, а нам тюрьма родная мать". Вот что они пишут! Так что просьба моя решающая - не оставьте без внимания.

Потом, нагибаясь ко мне, достала из-под дивана старые калоши и драные чулки, положила возле меня:

- Это вчера мне подкинули под порог. А вот записка, - сунула мне в руку тетрадный листок, сложенный вчетверо.

Развернул записку, читаю:

"Сектанка. Прими Христа ради божее подаяние. Это тебе на смерть тапочки. В них чулочки безразмерные. На сапожках дорожка. Это смерть сектанке..."

Почерк мне был уже знаком, все та же рука, и ошибки грамматические те же.

- Как же так, - говорю, - судья вызывала их, предупреждала... А они снова за свое?

- Правда, правда! - закивала она. - Сперва взялись за них молодцевато: вызвали их обоих, и сноху, и ее подружку. Они перепугались. А потом как узнали, что в товарищеский суд передали, так еще пуще стали измываться. Они что делают? Сладкий раствор брызнули на крышки моих ульев. Чужие пчелы налетели и пошли клевать моих пчелок. Что тут было! Ведь я свои ульи перевезла в соседнее село и никому не говорю, где их поставила. Вон, на окна и на подполье замки повесила. Не то ведь ночью залезут и придушат меня.

Замки, большие и маленькие, висели на каждом переплете, обезображивая вид из окна.

- За что же они вас мучают?

- Господи! За добро свое страдаю. А пуще всего через дом свой. Ты, говорят, старый человек, должна уступать молодым. Ну, я вам уступаю. Чесанки свои снохе отдала. Ненадеванные чесанки! Пуд меду им на свадьбу накачала. Тканые паневы отдала. И все мало! Полезай, говорят, к нам на печь, а дом свой отдай молодым. Внучек женился, их сынок. У нас печь даром остывает, а ты полдома без толку отапливаешь. Да я вам что? Инвалид? Я без работы сидеть не могу. Я болею от этого. У меня огород, малинник, пчельник. Я сама себе хозяйка. Стыдно переходить на подаяние. Нет уж, пока ноги-руки владают, пока сила есть, ползком и то прокормлюсь. А если сразит лихоманка, умру тихонько. И все им останется. Так не верят! Боятся, что племяннику дом откажу. Замучили меня совсем, замучили... - Она, потупившись, глядела себе под ноги, и черные глаза ее заблестели от навернувшихся слез.

- Дарья Максимовна, отчего же вы боитесь товарищеского суда? Авось помогут вам.

Она даже вздрогнула и посмотрела на меня с испугом:

- Что вы, господь с вами! Да разве с этими саранпалами столкуешься? Там же одни пенсионеры. А председатель у них Авдей Пупков. Он в пятидесятом году племянника моего засадил на десять лет. Хлеба-то не было, а тот сметки из-под комбайна принес к себе домой. Ребятишкам кашу сварить. Вот его Пупков и отправил куда Макар телят не гонял. Он так в Сибири и остался, и детей туда выписал. Теперь хорошо живет. И мой дом ему не нужен. Так что просьба моя решающая - не оставьте без внимания.

Я вышел во двор. Иван Парфенович и жена его сидели на скамеечке, рядом стояла корова, ела картофельные очистки из помойного ведра. Хозяйка не торопилась доить корову, видно, что ждала меня.

Я поздоровался с ней, присел рядом, показал свое удостоверение.

- Из газеты. Должен записать кое-что про вас.

- А что про нас записывать? Мы не какие-нибудь артисты-гитаристы. Со сцены не поем, - ответила бойко и даже кокетливо плечиком повела: ее серые глазки приветливо щурились, обветренные губы кривились в улыбке. Но когда я раскрыл блокнот и стал записывать, она заерзала на скамье и тревожно поглядела на мужа.

Иван Парфенович сидел недвижно, как Будда, сложив руки на животе, и меланхолично глядел на корову.

- Вот не ждали, что про нас в газету напишут. Какие ж такие геройские дела мы натворили? - Она все еще надеялась перевести на шутку и улыбалась, хотя улыбка была жалкой.

- На вас поступила жалоба, - отвечаю. - Надеюсь, судья вам растолковала, в чем ваша вина.

- Жалобу передали в товарищеский суд. Она же эта самая... сектанка! Приходите на суд. Не меня будут судить, а ее.

- За что же ее судить?

- Как за что? Она же на дому молится. И днем, и ночью. В переднем углу поклоны бьет. Я сама видела. А то с подружками ходит покойников отпевать. Попа-то нет. Вот она за попов и наяривает. А дома, по вечерам, Евангелие читают. Это у них вроде репетиции.

- Ну при чем тут Евангелие? - говорю. - Вы шантажируете человека, угрожаете... Травите!

- А вот на товарищеском суде и разберутся, кто кого травит.