Борис Можаев - Трое

Расстались мы с ней на рассвете, с клятвенным заверением встретиться днем и уехать отсюда вместе. Она пошла на пасеку, а я в Усингу пешком. В лесу было свежо от росы и пахло сыростью, как в погребе. Я долго не мог установить - взошло ли солнце; здесь у корней внушительных и недвижных лесных исполинов стоял полумрак; густые ветви подлеска заслоняли от меня далекие вершины, на которых радостно заливались дрозды. Где-то призывно, жалобно посвистывала иволга, словно заблудившаяся.

Тропинка часто ныряла в густую высокую траву и была хорошо заметна лишь после того, как я проходил по ней, оставляя сочно-зеленую полоску на блеклой росе. Я думал только о ней, о том, как мы уедем, поселимся где-нибудь на Амуре и будем жить, жить... "Ну, что ж, пора костям на место... пора!" - твердил я про себя. Замечтавшись, я сбился с тропинки и проплутал несколько часов. Солнце было уже высоко, когда вышел я к домику лесничего. На крыльце сидел в своем малахае дед Николай.

- Где тебя носило? - спросил он вместо приветствия. - Весь вымок да ободрался.

- Просто прогуливался. А где хозяин?

- В лес отправился по делам.

Я прошел в избу, не раздеваясь лег на шкуры и тотчас заснул тяжелым сном.

Мне снился сон: будто я ночью лежу на пасеке в цзали. Дверь амбарушки раскрыта. И вдруг в дверном проеме появляется медведь. Я не вижу его головы - только лапы, полусодранные, что висели там над столом. И вот медведь хватает меня за плечи и говорит голосом Полушкина:

- Это ты украл мою голову? Куда ты ее дел? Говори!

Я хочу ответить, что голова его висит на березе и что вовсе не я ее туда повесил. Хочу и не могу, словно язык у меня отнялся. А медведь все сильнее и сильнее встряхивает меня за плечи. Я в ужасе просыпаюсь и вижу склонившегося надо мной Ольгина.

- Эко ты спать-то горазд! Так ведь проспишь все царство небесное.

Я вскочил на ноги:

- А что? Разве я долго спал?

- Да уж вечер на дворе.

- Вечер? Не может быть! Что ж вы меня раньше не разбудили?

- Да ведь я сам только пришел.

- Неужели меня никто не спрашивал? Не приходила ко мне Нина?

- Уехала твоя Нина.

- Как - уехала? - спросил я, холодея.

- Говорят, на самолете улетели. Пока ты спал, тут все село всполошилось. Сактыма чуть свет привез с пасеки этого ученого еле живого. Фельдшер поставил градусник ему - температура за сорок. Говорят, какое-то крупозное воспаление у него. Жена-то волосы на себе рвала. Самолет вызвали... И вот улетели.

- Да как же так улетела? Мы же с ней договорились, - растерянно бормотал я.

- Видать, не договорились. Не удержал, чего уж тут! - сердито оборвал меня Ольгин. - Да и она, видать, опамятовалась. А ведь страдала по тебе, сам замечал. Ан не ушла от больного-то, к нему потянуло. Материнское, должно быть, в ней заговорило... А все же таки это непорядок! - хлопнул он себя по коленке... - Такая душевная баба, настоящая - кровь с молоком! И живет, прости господи, с каким-то скрипучим трескуном. Он и на людей-то не смотрит, все глаза в сторону воротит. У-уче-ный!..

- Побегу к Тыхею, - сказал я, не слушая Ольгина. - Может, она хоть что-нибудь оставила для меня.

- Беги, беги...

Я опрометью бросился к избе Кялундзиги. Тыхей встретил меня возле того сруба, на чердаке которого они располагались. Только теперь лестница валялась у ограды, а чердак слепо смотрел черным открытым проемом, из которого торчал взъерошенный клок сена.

Тыхей подал запечатанный конверт:

- Просили передать...

Я нетерпеливо, с сильно бьющимся сердцем порвал конверт, и прочел короткую записку:

"В его болезни виновата я... Это было безумие!

Нельзя добиваться счастья ценой жизни человека.

Мне так тяжело... Надеюсь, что вы поймете меня и простите это бегство. Пожалуйста, не ищите нас и забудьте меня.

Прощайте!..

Н."

В тот же вечер я нанял батчика и уехал из Усинги.

1956