Владимир Набоков - Отчаяние

"Вот , напримeр , я, -- говорил он , -- я знаю географiю, арифметику, военное дeло, пишу красивым почерком ..." Я спросил : "А на скрипкe играете?" Он грустно покачал головой.

Сейчас , дрожа в студеной комнатe, проклиная лающих собак , ожидая, что в углу с треском хлопнет мышеловка, отхватив мыши голову, машинально попивая вербеновую настойку, которую хозяйка, считая, что у меня хворый вид и боясь вeроятно, что умру до суда, вздумала мнe принести, я сижу, и вот пишу на этой клeтчатой школьной бумагe, другой было здeсь не найти, -- и задумываюсь, и опять посматриваю на мышеловку. Зеркала, слава Богу, в комнатe нeт , как нeт и Бога, котораго славлю. Все темно, все страшно, и нeт особых причин медлить мнe в этом темном , зря выдуманном мiрe. Убить себя я не хочу, это было бы не экономно, -- почти в каждой {200} странe есть лицо, оплачиваемое государством , для исполненiя смертной услуги. И затeм -- раковинный гул вeчнаго небытiя. А самое замeчательное, что все это может еще продлиться, -- т. е. не убьют , а сошлют на каторгу, и еще может случиться, что через пять лeт подойду под какую-нибудь амнистiю и вернусь в Берлин , и буду опять торговать шоколадом . Не знаю, почему, -- но это страшно смeшно.

Предположим , я убил обезьяну. Не трогают . Предположим , что это обезьяна особенно умная. Не трогают . Предположим , что это -- обезьяна новаго вида, говорящая, голая. Не трогают . Осмотрительно поднимаясь по этим тонким ступеням , можно добраться до Лейбница или Шекспира и убить их , и никто тебя не тронет , -- так как все дeлалось постепенно, неизвeстно, когда перейдена грань, послe которой софисту приходится худо.

Лают собаки. Холодно. Какая смертельная, невылазная мука. Указал палкой. Палка, -- какiя слова можно выжать из палки? Пал , лак , кал , лампа. Ужасно холодно. Лают , -- одна начнет , и тогда подхватывают всe. Идет дождь. ?лектричество хилое, желтое. Чего я, собственно говоря, натворил ?

1-го апрeля.

Опасность обращенiя моей повeсти в худосочный дневник к счастью разсeяна. Вот сейчас заходил мой опереточный жандарм , дeловитый, при саблe, и не глядя мнe в глаза, учтиво попросил мои бумаги. Я отвeтил , что все равно намeрен на-днях прописаться, а что сейчас не хочу вылeзать из постели. Она настаивал , -- был вeжлив , извинялся, но настаивал . {201} Я вылeз и дал ему паспорт . Уходя, он в дверях обернулся и все тeм же вeжливым голосом попросил меня сидeть дома. Скажите, пожалуйста!

Я подкрался к окну и осторожно отвел занавeску. На улицe стоят зeваки, человeк сто; и смотрят на мое окно. В толпe пробирается мой жандарм , его о чем -то рьяно спрашивает господин в котелкe набекрень, любопытные их затeснили. Лучше не видeть.

Может быть, все это -- лжебытiе, дурной сон , и я сейчас проснусь гдe-нибудь -- на травкe под Прагой. Хорошо по крайней мeрe, что затравили так скоро.

Я опять отвел занавeску. Стоят и смотрят . Их сотни, тысячи, миллiоны. Но полное молчанiе, только слышно, как дышат . Отворить окно, пожалуй, и произнести небольшую рeчь.