Юрий Нагибин - Срочно требуются седые человеческие волосы

- Я не был слеп к тебе.

- И ко мне ты был слеп. Нельзя без конца играть в доверие и прощание. Надо уметь когда-то стукнуть кулаком.

- Видимо, мне это не дано.

- Тем хуже.

- Неужели у тебя все-все прошло? Ты же любила меня когда-то...

- Мне нет сорока, а мой супружеский стаж перевалил за двадцать лет. Ты не находишь, что это слишком много? Ветераны уходят на покой.

- Ты называешь свою жизнь покоем?

- У каждого свои представления на этот счет... мы могли бы дружить, если бы ты не давил на меня.

- Я на тебя давлю?

- Да! Своим молчанием и тем, что не спишь и ждешь меня, и всем своим проклятым благородством! - Она вдруг заплакала.

- Не плачь, прошу тебя!.. Я не могу, когда ты плачешь!..

...Они прошли Кировский мост, перед ними был памятник Суворову, дальше - перспектива Марсова поля.

- Наверное, мне надо быть вашим гидом, - сказала Наташа, Ну, это вы, конечно, знаете, памятник Суворову знаменитого скульптора Козловского. Слева дом, построенный Деламотом...

- Нет, - очнувшись от своих дум, сказал Гущин. - Вы ошибаетесь. - Это не Деламот, а Кваренги.

- Я коренная ленинградка, - обидчиво сказала Наташа. - Неужели я не знаю? Это ранняя работа Вален-Деламота.

- Зачем вы спорите? На доме есть мемориальная доска со стороны площади. Там ясно сказано, что дом построен Кваренги. Это одна из первых его работ в Петербурге. Хотите сами убедиться?

Но едва они ступили на мостовую, раздался пронзительный свисток милиционера.

- Вы даже не знаете, где можно перейти .улицу, - злорадно сказала Наташа, - а туда же, спорите!..

- Да, нам придется сделать крюк, - согласился Гущин. - Но это не меняет дела. Хотите, я назову вам все известные постройки Кваренги и Деламота, сохранившиеся, сгоревшие, снесенные, уничтоженные временем или перестроенные до неузнаваемости? Лучше начать с Деламота, он меньше строил: Академия художеств совместно с Кокориновым, Малый Эрмитаж, дворец графа Чернышева, позднее перестроенный, Гостиный двор, "Новая Голландия"...

- Можно не переходить улицу, - поспешно сказала Наташа. - Ничего не понимаю. Эти познания распространяются и на других зодчих или у вас узкая специальность: Кваренги - Деламот?

- На всех, кто строил Петербург, - с наивной гордостью сказал Гущин, будь то Квасов или Руска, Растрелли или Росси, Фельтен или Соколов, Старов или Стасов, но Кваренги мой любимый зодчий.

- Почему? Разве он лучше Воронихина или Росси?

- Я же не говорю, что он лучше. Просто я его больше люблю.

- Так кто же вы такой? Катаггультист, архитектор, искусствовед, гид или автор путеводителя по Ленинграду?

- Катапультист, - улыбнулся Гущин. - Вы можете проверить на студии.

- А при чем тут Кваренги и все прочее? Ведь вы даже не ленинградец?

- Порой человеку нужно убежище, где бы его оставили в покое. Люди даже придумали паршивое слово для обозначения этого спасительного бегства души: хобби. Старый Петербург - мое хобби. Тьфу, скажешь - и будто струп на языке.

- Слово противное, но как вы пришли к этому?

- Вас все время интересуют истоки...

- Наверное, потому, что я сама чего-то ищу, - живо перебила Наташа.

- У вас же есть профессия.

- Да, и я ее люблю, только любит ли она меня?.. Но вы не ответили на мой вопрос.

- Я сам не знаю. Началось с путеводителей, потом я стал доставать у букинистов редкие издания. Город я хорошо знал, воевал на Ленинградском фронте... Главное же, у меня много свободных вечеров, их прекрасно заполнять Захаровым, Кваренги, Чевакинским, Росси. Начинаешь верить, что человека нельзя унизить, пока он причастен "мировому духу".

- И вы по книжкам влюбились в Ленинград?

- О нет! - чуть улыбнулся Гущин. - Наша связь куда крепче! Я воевал на Ленинградском фронте...

...Окраина Ленинграда зимой 1942 года. Вдалеке зыбится неповторимый контур Ленинграда с куполом Исаакия и Адмиралтейским шпилем. По заснеженной, изрытой бомбами и снарядами дороге медленно бредет толпа. Обгоняя пешеходов, проходят машины с притулившимися друг к дружке, закутанными в платки и тряпье темными фигурами.

Люди бредут молча, натужно, не глядя друг на друга Малышей и слабых стариков везут на саночках. Ленинградцы держат путь к Ладоге, к дороге спасения...

Мы видим в приближении их обескровленные, восковые лица, провалившиеся, будто остекленевшие глаза. Тишину прорезает пулеметная очередь. Кто-то упал, кто-то, словно в раздумье, опустился на дорогу. Но шествие продолжает неспешно, молчаливо идти вперед.

Фашистский самолет делает новый заход. Он сечет свинцом беззащитных людей, в чьих обобранных голодом телах едва теплится жизнь. Все больше людей ложится на белую дорогу без стона, без крика, без жалобы. А стервятник заходит снова, С оглушительным воем идет он на бреющем, и летчик вручную сбрасывает на дорогу гранаты и некрупные бомбы.

Лунатическое спокойствие голодной толпы рухнуло. Женщины подхватывают детей и бегут куда глаза глядят. Иные бросаются в придорожные сугробы, словно пушистый снег может дать защиту. Брошенный посреди дороги старик на детских санках беспомощно и жалко озирается...

Когда фашистский самолет вновь пошел на заход, его атаковал сверху советский истребитель. Он сечет "мессеpa" короткими очередями, но опытный немецкий летчик искусно выходит из-под огня и открывает ответный огонь... Завязывается бой. Каждый стремится зайти другому в хвост. Но вот загорелся "мессершмидт", и в ту же минуту пламя охватило советский истребитель. Почти одновременно летчики выбросились на парашютах. И символично распахнулись над советским летчиком белый зонт, над фашистом - черный.

(Это не выдумка, на Волховском и Ленинградском

фронтах у наших летчиков парашюты были из светлой

ткани, у немцев - из темной.)

Ветер гонит парашютистов к лесу, но советский летчик умело подтягивает стропы, тормозит снос и дает противнику приблизиться к себе. Гущин, а это был он, уже видел глаза немца и вытащил из кобуры "ТТ". Но немец, догадавшийся о его намерении, успел выстрелить первым. Пуля пробила рукав комбинезона Гущина. Завязалась необычная воздушная дуэль. Оба изобретательно маневрируют, но ни одному не удается избежать пули.

На землю падают два бесчувственных тела. В глазах немца остановилась жизнь, и черный парашют обволакивает его крепом. И Гущина накрыло белым саваном парашютного шелка...

...Госпитальная палата Лежит забинтованный, как мумия, Гущин. Видны лишь его большие, блестящие глаза Сестра раздает почту. Протягивает Гущину маленький, неумело склеенный конверт. Тот неловко вскрывает его толстыми от бинтов пальцами, с удивлением разглядывает незнакомый, крупный, полудетский почерк.

"Здравствуйте, дядя Сережа! Поздравляем вас с замечательной победой прорывом ленинградской блокады. Ваша мама заболела немножко, и я пишу за нее, только вы, пожалуйста, не беспокойтесь"... Гущин пропустил несколько строк и заглянул в конец письма "До свидания, дядя Сережа, побеждайте скорее фашистов и приезжайте домой. Ваша любящая Маша"...