Анатолий Найман - Каблуков

"У меня сейчас миллионов немного, но есть. Больше десяти, меньше ста. Точно не говорю, потому что все в деле. Началось с "Конюшни" - был такой сценарий. Ты получил пятнадцать штук. Взяли с потолка, оказалось много больше. Вексель можешь не предъявлять, все держу в голове. Есть сферы, где мы короли, есть - где дебилы. Ты, что такое деньги, не знаешь, требуешь расписок, сумму гонорара прописью. Гонорар не бухгалтерия, а сколько я и ты друг другу скажем. В IFSSH я не благотворительностью занимался, а долг отдавал. И не влезай ты в то, чего все равно не поймешь: с чего я плачу налоги, с чего не плачу? - запутаешься. Денег этих уже нет, ни у меня, ни у кого, кто, кроме меня, давал. Они у тебя одного - если подпись поставишь. Давай, оприходуй". "Я напомню тогдашний разговор..." "Значит так, - сказал Дрягин повелительно и неприязненно. - У меня времени нет. Через сорок пять минут кончается, через полтора часа обратный рейс. Я не цацкаться сюда прилетел, а распорядиться. И кое-что разузнать".

Как когда-то, его взгляд опять мгновенно поменялся, дважды - с нейтрального на волчий, пустой, и тут же на ласковый, обаятельный. "Хочу понять, чего лишился, что получил эксклюзивного. Некого спросить. Не те приезжают. Всё больше комсомольцы. Нагрянывают, велят делиться. Хорошо и тут есть комсомольцы, оберегают, как могут... Я здесь жил - ну год. Пусть три. Пять. Вонзался. Пахал: день и ночь - как говорится, при свете фар. А честно - все-таки год. Потом вижу: так это то же самое, я этому научился, то-се просек и валяю. При свете дня, при свете фар режу джинсу по выкройке, строчу шов. Уже после трех понимаю: финиш. После пяти - уже не себя повторяю, а таких, как я. Смешно сказать: "Пищевик" приютский тренировал был живой. Шурую, вхожу в совет директоров, плюсую баксы - мертвый. Вопрос к знатоку тонких материй: а останься - что было бы?" "Шуровал бы, входил в совет директоров, плюсовал баксы". "Правильно". "Ну не в вольере, а в заказнике. Где можно по путевке охотиться". "Правильно". "Объективный закон, - сказал Каблуков, давая знать складками лица, что насмешливо. Живешь - живешь; хочешь с того, что живешь, что-то иметь - мертвеешь". "Правильно".

"А имею я здесь что-нибудь, что не имел бы там?" "Этого не знаю. Я про здесь не знаю. Там - толкаются, на панель харкают, изо рта пахнет, от подмышек, колесами из луж окатывают. Пьют коктейль джин-с-тоником из банок. Пьют пиво из горла, в бумажный пакет не прячут. Правда, все это душевно. На траве лежат, в речке плещутся, по лесу мотаются с корзиной. Пакетики после йогурта, жестянки после шпрот, бутыли после фанты, не глядя, бросают. Что еще? В морду лезут. В душу лезут. Здесь вроде не так. Чисто-светло, аккуратно-удобно. Там этого иметь нельзя". Остановился, предлагая ответить, но тот молчал. "Уважительно. Уединительно. Недушевно. Там про это забудь". "Не подначивай. Я за душевностью не скучаю. Я скучаю за покупкой в лавке, за заправкой бензином. Там это приключение. Подсунут тебе мятый помидор или успеешь заметить? Начнет счетчик считать с нуля или с единицы? За "за" скучаю: надо "по" говорить, а могу "за"".

Повернули обратно к дому. "Я часы ненавижу, понимаешь? - сказал Дрягин. - Маятник, анкер, баланс. Тик-так, миг, миг. Я люблю ноту. Тиннь! и твой миг перекосило. Пусть все бежит к цели, но не по прямой, как коренник, а как пристяжная: вперед - а еще и вбок, а еще и куда глаза глядят, а еще и шеей косит, кокетничает". Не дошли до крыльца - дверь распахнулась. Гурий-таки. Каблуков, ты гигант!.. А вы сговорились?.. Мы сговорились... А вы знакомы?.. Каблуков, ты гигант!.. "Каблуков, ты шлимазл! - объявил Дрягин. - Всю жизнь был и остался. Я тебя буду учить. Он подхватил за талии Лялю и Любу и закружил. - Цыпочки мои! (Кино: Майкл Кейн.) Вы почему его распустили? С какой стати он тут закисает? Лялька, почему ты с этого ничего не имеешь? У него бешеные деньги в Голливуде, я же тебе объяснял. Каблуков, ты что жмешь свои бешеные деньги? Всё должен устраивать дядя Сережа Дрягин, да? Гурий, я тебе даю на клинику. Сколько просил. Ксения, складывайся: вы с папашей - сорри, Гарри, имею в виду не тебя, а Каблукова - переезжаете в "Эксельсиор". Пять минут от госпиталя. Я вас и перевезу, сейчас еду на аэродром. Каблуков, садись пиши: плиз запятая трансфер ту Ляля Вересаев - оставь место, сама проставишь, себя не обижай фром май ISSFH эккаунт. Расписывайся, ты любишь расписываться. Я тоже распишусь, под тобой. Всё. Дядя Сережа поехал. Дядя Сережа - волшебник. Он миллионер. Гурий - ты с нами!" Ляля обескураженно заговорила, внушительно и сбивчиво, даже чуть-чуть напрягла ноздри. Дрягин прикрыл глаза, сказал бесцветным голосом: "Вересаева, не серди... Поехали".

Номер был двухкомнатный. Дрягин огляделся, сказал Гурию: "По-моему", имея в виду "по-моему, ничего". Гурий подтвердил: "По-моему, тоже". "Каблуков, ты только не думай, я не благодетель, - сказал Дрягин серьезно, так что вышло почти неприязненно. - Вечером сижу, мозг считать перестает, и мечтаю: надо Каблукова кирнуть. Приедет, и я его кирну. В лучшем ресторане. Не за дружескую услугу, плюс качественно оказанную. Это оплачено. А за то, какой ты тогда был целомудренный. И независимый. И честь блюл. Как белогвардеец. Честь - это что такое: честь? Это же ископаемое, дворянско-усадебная культура, это оттуда, где лен и вено". Каблуков хмыкнул: "А я, наоборот, запомнил, как поначалу купился. С деловыми людьми в одной струе. Лакейская гордость всплеснула". "Так и я про то же. Подумал: "Вот еще, значит, что в людях осталось. Не все такие, как Дрягин позорный: и не заметит, что купился, что лакей. "Овода" незабвенного читает не понимает: тайна исповеди, ай-яй-яй! Че тут такого? - самому надо быть осторожней, варежку налево-направо не разевать. А вот, оказывается, чего. Ай, думаю, Каблуков! Скажи - в щечку поцеловать, поцелую". И ты мне сейчас настроение не порти. Это я себя ублажаю. Что тоже так могу, не хуже - хоть и по-купечески.

За сим гуд-бай форевер и покедова. С мужиками не обжимаюсь, принципиально. А с лебедем уж позвольте. Дай я тебя, кашмирская коза, оглажу и почувствую. - Он притянул Ксению за плечи и элементарно поцеловал. И она его. - Не было у меня таких гимнасток в Вологде. Самое обидное, что и не знал тогда, что бывают". "Дядь Сережа Дрягин, - сказала она мило, - можно я вас провожу? И попрошу". Они вышли, Каблуков спросил у Гурия: мило? Гурий: мило. "Прилягу", - сказал Каблуков. "А я послушаю". Вынул стетоскоп, поприкладывал, потом пальцами мягко-мягко подавил: на грудину, на ключицы, на живот. Ритм, пассы. "Ты настоящий доктор, - проворковал Каблуков, млея. Гурий, ты мне за жизнь столько приятного сделал. И никогда неприятного". "Ксению включаешь?"

Минуту оба молчали, Гурий еще где-то мял легонько, поворачивал ему голову, сжимал-разжимал кисти рук. "Нет, - ответил наконец Каблуков. - Она приятная, только я ее с тобой не связываю". "Я тоже". Согнул ему руки в локтях, ноги в коленях. "Мочеиспускание нормальное?" "Не жалуюсь... Что-то не так? - Он неопределенно вздернул подбородок, показать, что вопрос - о Ксении. - Если думаешь, что-то не так, посоветуй". "Да нет. Самому непонятно. Какой я отец? А ведь отец. Должен сказать твердо: так-то, так-то. Как?! Как "так-то"? Ты мне Коля Каблуков, никого такого же у меня нет. И не было. Ты мне за жизнь столько приятного сделал. И всего. Чего такого я знаю, что ты не знаешь? Кроме анатомии и патологии высшего из приматов. Если честно, то я о тебе думаю больше, чем о ней. Но о ней тоже. Родилась, мое семя, извод. Тепло младенца, ребеночья ясность; девочка - тоже не забывай".