Павел Настин - Сны, рассказанные мальчику

Ужин - "картошка на плите", копченая скумбрия, переливается на столе маслянистой радугой боков, пахнет холодом, чай и хлеб с медом, уроки к черту. Спать пора, уснул бычок, ничего не стану делать, и письма писать не стану, залезу в кровать - буду читать Линдблата. Животные. И другие слова, магия зоологии, разрешить себе сосредоточиться на тварях, на их мелких, для него, успокаивающе мелких, неприятностях, говорить с ними, точно зная, что они не говорят с тобой, не понимают смысла сказанных слов, он мал еще - он считает, что есть смысл, тот, что он находит для них в словаре Ожегова, помимо него - аберрации для взрослых, он не принимает золоченое стекло их заботы за чистую монету, так пусть лучше слова расходуются на тех, кому все равно не понять ни слова. Чтобы стать взрослым, но они надтреснуты, их речь неуклюжа и ложное тепло, у которого они греются - одинокие, мальчику не по себе рядом со взрослыми, сломанные куклы детства. Больные игрушки. Он так думает, он не умеет прощать, точнее, прощает все, кроме взрослости - ввиду неизбежности будущего, вытекшей на стол из истории, я не хотел сказать "из учебника истории". Иди спать.

V

Полоса лампового света из коридора играет тенями на стенах, оживляя разводы на обоях, в их зарослях таится СУЩЕСТВО, но если укрыться с головой, то - в ветхом домике ткани, где пахнет старым давно не стиранным пледом - ты защищен. Мне придется еще много сказать о полосах света, просачивающегося из-под дверей в комнату, где под одеялом свернулся мальчик, это важно для нас обоих. А сегодня я расскажу тебе сон о городе, в котором ты оставил себя, не сердце - память, наверное. Ты живешь на улице, знакомой тебе с самого-самого детства, теперь осень, еще бывают теплые дни без ветра и без дождей, небо еще бывает синим, многие вещи в этих краях - другие: глубокое небо, в него можно смотреть долго-долго, в него хочется смотреть, хлеб здесь пахнет вечером, ты помнишь, ты любил стоять в темноте на тротуаре у пекарни и смотреть, как за большими окнами пекут хлеб - на завтра для тебя, для других, здесь все родное, я ничего не могу поделать - тебе все равно будет грустно, но это все же добрая история, послушай.

Ночь смотрит на тебя желтыми светофорными глазами, вот их тонкий пунктир по краю мокрого черного плаща, в складках его греются фонарным светом улицы, по которым ты идешь в порт, спускаясь все ниже по ступеням детских кварталов, где все прошлое окутано дымкой, похожей на ту, что здесь мешает тебе фотографировать, требуя домысливать, досматривать что-то там - в неуловленном фотослоем далеке. Ты идешь на запах порта, что находится по ту сторону реки, на том берегу ты не был ни разу, от этого река кажется еще более черной, странной, и ты представляешь ее себе с удивлением ужаса текущую в бесконечную даль, что, впрочем, заканчивается морем, все равно морем, только другим - холодным, несущим частые дожди, совсем другим морем. На этом берегу - луны молочного стекла фонарных шаров в сквере у проходной на какой-то завод, обманные цветы вечера в венце из жестяных листьев, крашенных тоскливой зеленью, расцветающие в теплые ночи лета, на этом берегу высятся корпуса морских буксиров, доков, потрепанных солью траулеров у плавмастерских, поблекшие под ветром брандвахты, катера на подводных крыльях, но, главное, чудный бег фонарей вдоль складок водяного шелка, игра бакенового света с бортовыми огнями и тусклыми монетками звезд на празднике электричества и воды, черной маслянистой воды, пахнущей сероводородом, днем в ней видны плавающие лохмотья цианофитовых колоний, грязная вода города.

Грусть - это от пятен на кнехтах, от причальных столбов, от щербатых рядов бревен, вколоченных в дно лет шестьдесят назад - останки деревянных причалов для парусных сейнеров, ловивших треску, речных барж, для всего, к чему воображение непременно прибавляет мятую капитанскую фуражку, крепкий табак, брань и неторопливость мужской сноровки. Большие железные строения, качающиеся на мелкой речной воде - в их цвете много от ржавчины, она обязательная часть палитры и излюбленный цвет, что делать, если железо ржавеет, а мир вокруг - из железа, все-таки железный век, значит, - век ржавчины, огромные здания: элеватор, пакгаузы, мастерские, построенные из кирпича, цвет которого за полсотни лет стал не иначе как венозным, и правда, цвета запекшейся крови, на стенах также потеки ржавчины, здесь, в порту, ко всему примешивается запах мокрого железа, и все же здесь торжествует бегство, остановленное землей, здесь ясно, как в серый день осени в неласковых краях ветра и воды, - здесь дом, здесь причал, остановка в долгом странствии в поисках лучших берегов, все равно здесь, и они знают это - те, кто спускаются по трапу, уходя в город, растворяясь в нем, унося с собой неизбежность возвращения в расставание, чтобы снова вернуться, и так было всегда, пока есть люди, плавающие по морям, те, что ни живы, ни мертвы. Но главное для твоих глаз, что сквозь них проникает в глубину тебя свет фонарей, цепи ограды, порванные там, где сорвалась в воду машина, скрипучий настил причала, запах, да, все-таки запах, его нельзя напомнить словами, он же способен вызвать из слепой глубины, где лежит прошедший перед рассеянным взглядом в рассеянном свете мир, из памяти прошлого - сотни слов, картинок, проплывающих тенями на заднике, в театре с единственным представлением во все сезоны - дождь и железо под дождем.

Обернись назад, где дом спрятался в кронах яблонь, там осколки черепицы лежат на земляной дорожке к дверям, к ним - бежать бегом, спасаясь, испугавшись рева вечернего поезда, проходящего под мостом. Это просто дизель, но как страшно! почему? до сих пор не знаю, не смогу объяснить тебе, мальчик. Смеюсь над собой, но не знаю почему. Правда. Где ты оказался? В собственном доме, большом и темном, тени в комнатах, двери занавешены шторами, на кухне урчит, наевшись огня, котелок, скоро тебя отправят спать в кабинет, где тени яблоневых ветвей всю ночь заклинают ночь, отгоняя сон, ты читаешь их танец на серой стене сумерек, полутьма от фонаря и звезды, что на самом деле - мачта в порту, пусть она останется звездой, мне так лучше. В книгах ночью - шорохи, это слова шепчутся со сверчком. Корешки их тускло блестят - все готово к бессоннице, коснуться руками ковра на стене, спрятать лицо в подушке, обдумывая удушье, вдыхая чистый запах льна, но спать на нем все равно неуютно, что же - придется. До утра. Я говорю тебе: спи, мальчик, ты здесь один, и деревья вовсе не хотят ворваться в наш дом, они привыкли молча смотреть в окна, не так уж им нужна наша с тобой жизнь, просто они любопытны, как все дикие звери, приходящие к человеческом огню. Спи.

VI

Была осень. Мне снилось, как он ходил в порт, и почему он не испугался идти в порт в темноте? он взрослый, он стоял над водой реки - такой черной, страшной, манящей водой, он смотрел на суда, он вспомнил, как мальчиком боялся шума вечернего дизеля, возвращавшегося с побережья, он взбежал наверх по лестнице, ступени ее выщерблены тысячами шагов, среди которых есть мои. Шажки, точнее, я был совсем маленький тогда. Теперь я намного старше, я почти взрослый, а иногда я чувствую себя старше настоящих взрослых, но это, наверное, я ошибаюсь. Можно ошибаться, когда чувствуешь? Им-то все можно, только они ничего не хотят, зачем нас отучают хотеть смотреть и видеть, это чтобы мы стали настоящими взрослыми? Я часами могу задавать вопросы некого спросить, на самом деле все, что я говорю, - это разговор с самим собой, с ума сойти, зато сегодня воскресенье, и спешить некуда. Поеду на рынок - посмотрю на рыбок. В прошлый раз я видел шпорцевых лягушек, но мне их не купить ни за что, где я возьму столько денег? Блин, если бы я был богатым, у меня было бы сто тысяч, нет, два миллиона, я бы купил себе дом в степи под горой, сделал бы специально комнату для аквариумов, и еще бы у меня была черепаха, ящерицы и большой террариум для жаб. Вот что, можно жаб посадить в пустой аквариум хоть сегодня вечером - наловить, когда они выберутся на охоту часов в десять, у них шкура как у десантников, буду кормить их тараканами, если не станут ничего есть - выпущу. Я читал, что они могут долго обходиться без пищи, ничего им не будет, даже если пару дней не поедят. Вот если бы они переловили всех комаров в комнате, класс, здесь столько комаров - уснуть невозможно, всю ночь пищат, гады. Да еще духота, второй месяц - ни одного дождя, листья на средиземноморских акациях в лесополосе стали совсем желтыми, стручки страшно чернеют среди обгоревшей листвы, жуть.