Андрей Назаров - Песочный дом

Любил его отец, любил, времени не жалел, все в барабан бить учил, руки в руки брал - "дробь, Санек, дробь".

Грязью да песком забит Санек в раскрытый рот и скалится теперь где-то под Минском. Спасибо, если ямой удостоили. Как ты там, отец, в яме этой - вниз головой, поди, втиснулся кое-как, а сверху еще поприжали плечами да спинами. Извини, куманек, подвинься, попросту давай, люди хоть и бывшие, да свои, русские, сочтемся. В могиле-то все свои, а пока доберутся - волками лязгают.

"Дробь, Санек, дробь".

Сахан поднял голову, ухватил зубами чердачную жердь, впился до хруста. Эта яма с отцом померещилась Сахану, когда дымящаяся воронка поглотила на его глазах Алешу Исаева, и по возвращении, рассказывая о побеге Леркиной матери, дамочке, покусывающей перчатку, он вдруг проникся ее страхом и словно живьем туда слазил, куда отец - мертвым. Выбитый из равновесия непостижимой бомбой с песком, Сахан рискнул и сбежал на войну, но она открылась ему прожорливой ямой с отцом и Алешей, с миллионами отцов и Алешей - и больше Сахан не помышлял о фронте.

Иное было на уме - набрать денег и бежать - хоть куда, лишь бы от дома подальше. Было, да сплыло. Денег и на первое обжитье в чужом месте не станет, а теперь и эти отнимут.

Вот так все щели законопатили. Обложили, ох, обложили, гады, все щели законопатили. Выходит, не отмыться, весь век трясти метлой да от срама прятаться. "Дробь, Санек, дробь". Эх, отец, отец, все свистал, дурак, а меня в барабан учил подыгрывать. Ай, на веселую житуху собирались!

Внезапно разорвалось небо, прокатился гул, и с мокрого ската крыши полились разноцветные гроздья. Сахан вздрогнул, едва зубы не выбил о жердь. Не врал Лерка, взяли Минск. Слава те Господи, яму с папашей отвоевали. А как знать, может, и лучше теперь отцу: отдал Богу душу - и маета с плеч.

Сахан вылез из слухового окошка, спустился на заду к оградительным перильцам. Невелика заграда - а надежней каменной стены держит. Не одолеть. Он посмотрел вниз, угадал во вспышках салюта людей - подвижные пятна на асфальтовой раме двора.

А перешагнуть теперь перильца - бабы сбегутся, визжать станут: "Человек убился!" - "Кажись, Маруськин ублюдок". - "Носилки тащи!" - "Да они в кладовке". - "А ключи?" - "На нем и были". - "Достать надо". - "Была охота в ошметках возиться". - "Салют досмотреть не дал".

Сахан замигал от отвращения, затряс головой. Почувствовал, как скосило лицо, до боли подвело щеку. Нет, только не это. Любая жизнь лучше такого позора. Прикован к ней, как зэк к этой лодке-то... вот и упирайся.

Салют отгремел, погасла разноцветная дрожь на крыше, и стало темнее прежнего.

Это все крыша. Высоко отсюда думается, не по чину. Много тут о себе понимаешь, так и с ума съехать недолго. Пора отсюда, покуда жив. Всякому свой шесток.

Сахан укутал барабан, поставил на место скамеечку и тут заметил за поясом" противогазную маску. "Доигрался, идиот, - подумал Сахан и хватил маску о бетонную плиту - только стеклышки звякнули. - Попугал всласть, только кому страшнее вышло?"

Заперев чердак, он спустился домой, на первый этаж, и, еще не дойдя до двери, услышал - пьет мать, опять мужики в доме. Со зла рванул было дверь, но раздумал. Скандала испугался, сытой рожи соседки, что начнет поносить на весь дом - опять у Маруськи бардак, житья от них нету. А сама и живет-то без году неделя, за взятку Пиводелов поселил.

С мужиком стебанутым живет - и не пьет, а взвоешь, в любую склоку полезешь. Часами за ней по квартире ходит, пилит: муки вот не заготовила, а будь такое в масштабе государственном, что с тобой делать? Высшую меру пресечения, с вами и нельзя иначе. По всем статьям уголовного кодекса расстрелять успел, разве за изнасилование она у него еще не шла. Стебанутый, а жизнь понимает - не на фронте небось, на брони отсиживается.

Показал бы им кодекс - сжег бы к ..., - да сам с Пиводеловым повязан. Всю войну мел Сахан двор вместо матери, и платил ему Пиводелов. Ставку - матери, а половину - ему. Хоть и приходилось мести три участка за эту половину, но ему платил, ему - мимо матери. "Бросил бы все к черту, хоть на какую работу пошел - везде рук не хватает. К труду не привыкать, чего-чего, а этого добра хватилс пяти лет мусор греб. И послесарил немного до войны, пока отец не сковырнулся. И окопы копал. И болванки на заводе таскал. И баржи грузил. И похоронки разносил. Вон Михей-почтальон, на что пьянь да ерник - и тот десятку дает за похоронку, лишь бы самому не носить. А их в иной день бланков по двадцать на участок - так и без выпивки остается, а дает. Нежный очень, не может, видишь ли, горя чужого видеть. А я могу - работа, она работа и есть, хоть и похоронки. Но в ремеслуху им меня не загнать - вот те, выкуси! Здесь я с воронами да крысами, а все сам себе хозяин. За то и держусь, за то и хожу тихо - не отняли бы ключей от чердаков да от подвалов, последнего пристанища не лишили. А то и спрятаться некуда станет - как жить тогда? Как жить человеку, если ему спрятаться некуда? Разве что спиться, как мать, а тоща уже все едино".

Сахан зачесался от брезгливости, бросился во двор, на ощупь отворил дворницкую и долго мыл руки под струёй - пока не застыли. Тоща пришел в себя, вышел из спертого подвального духа во двор, отдышался, нашел Леркины окна. "Поди на роялях бренчит или на диванчике книжечки почитывает. Жизни ему тут нет, видишь ли. То в океаны его волокет, то на фронт, а теперь танк строить надумал. Затейник. Слезами мне его затеи выходят, а Алеха и вовсе в яму схлопотал. Да на папиных-то харчах и не такое придумаешь. Танкист сбруев..."

Сахан спустился в подвал, с грохотом затворил обитую жестью дверь. Впотьмах нашарил ватники да тряпье, стянул в кучу - и повалился, отвыл и затих.

Шарили крысы, расплодившиеся людской нищетой. Останавливались, вытягивали слепые морды, щерились на человеческий дух, но напасть не решались, не смели преступить страх - и бросались друг на друга с прожорливым визгом.

# # #

Салют, сгоревший в небе, оставил на земле разноцветные донышки от ракетниц. Утром дети из Песочного дома искали их возле Белорусского моста, но не нашли ничего, рассорились и разошлись.

Вернувшись домой, Авдейка позвонил три раза, к Иришке. Пока ждал, сдвинул в угол кирпич, с которого прежде дотягивался до звонка. Приблизились шаги, дверь распахнулась, дохнуло керосином и горелым маслом.

Из зыбкой полумглы коридора Иришка строго осмотрела его, отвернулась и растаяла.

- Иришка, подожди, я к тебе, - сказал Авдейка. - Ты ведь варежки для фронта вяжешь.

- Вяжу.

- Научи меня.

Иришка рассмеялась, как будто маленькие тарелочки для варенья вытащила.

- Зачем?

- Свяжу, продам на рынке.

- Тебе деньги нужны? Так маме скажи.

- Зачем маме? Мне много нужно. Я сам.

- Не свяжешь ты ничего.

- А ты покажи.