Андрей Назаров - Песочный дом

- Подскажу, - ответил Сахан. - Феденька-истопник держит.

- Ты смотри, гад какой! Держит - и молчит. Ну ладно, расколем Федьку, мужик свой, на подписке. - Опер поднялся и хлопнул Сахана по плечу. - Уважил, Кулешов, не забуду. Пора и тебя к делу приставить.

"Далеко пойду", - заметил про себя Сахан.

Но опер неожиданно стиснул плечо железными пальцами и повернул присевшего Сахана к себе лицом.

- А кто Голубева предупредил?

Извиваясь от боли, Сахан затряс головой:

- Не знаю... какого Голубева?

- В лицо смотри, - приказал опер.

Сахан посмотрел в тяжелое, косо срезанное от скул к подбородку лицо и встретил мутный похмельный взгляд.

- Электрика Голубева Николая из шестьдесят четвертой квартиры кто предупредил?

- Не знаю, падлой быть, не знаю, - отвечал извивавшийся Сахан.

- Смотри, - предупредил опер. - Что-то по ночам шляться любишь.

- Не я! Не я! - выкрикивал Сахан.

- На первый раз поверю. - Опер отпустил Сахана и пошел к двери.

Сахан потирал плечо, а сам зубами скрипел от злости, думал: "Знал бы, что такая сволочь, - видел бы ты водку как свои уши".

- Ты на меня, парень, не кривись, - сказал опер на прощанье. - За такое знакомство и потерпеть не грех. Поумнеешь - поймешь.

Дверь за опером затворилась, оставив Сахана в злобной тоске. "В гробу я такие знакомства видел, сексот поганый", - твердил он вне себя от пережитого унижения, а потом вспомнил про листочек - и на душе прояснило.

Залез под шкаф, нашарил сложенную бумажку - и за шиворот ее. Побежал было к себе, да спохватился, что за деньгами приходил, - и к Фекле на кухоньку. Сидит старушка, свернутым платком слезы мокает, крестится. Увидела Сахана, платок приняла - а лицо как печеная картошка, из костра краше выкают.

- За что тихого человека? - спрашивает Фекла. - За что? Грех-то какой.

Каждого свое мучит. Ей - грех, а тут деньги нужны - на ботинки, на представительство. Вдруг опер вернулся, бумажку сунул:

- Подпишите, гражданка.

Фекла платочек на уголок стола отложила - и за карандаш, что опер подсунул. Вот так, старушка, пишись под грехом. Подписалась - только крестиком себя обмахнула. И до того Сахану невмоготу стало, что сплюнул в сердцах и про деньги забыл, ушел в дворницкую.

Засветил керосиновую лампу - и за листочек, - что в нем такое, из-за чего жизни не жаль. Тут только и обнаружил, что листочка-то два - пополам сложены и исписаны так, что в глазах рябит. Сахан разложил их по столу и принялся разбирать налезающие друг на друга, будто вслепую нанесенные строчки.

# # #

"Сон с тесемочкой, которая завязывается на бантик, как ботинок, - за белой дверью.

Я начал убеждать человека в белом халате, что совершенно нормален, но он так быстро согласился, что доказательства мои повисли в воздухе, утратив всякую убедительность. Согласившись, человек в белом предложил мне сложить ладони, набросил на большие пальцы тесемочку и затянул узелок.

Он объявил, что мне назначено испытание тесемочкой. Несмотря на временные неудобства, нормальный человек легко выдерживает подобное испытание. Срок всего три месяца по календарному времени, из которого, правда, я буду изъят на этот период.

Я был настолько удивлен происходящим, что не успел спросить, куда я буду изъят и вообще, что все это значит. Растерянно пошевелив пальцами стянутых рук, я нашел, что узелок можно развязать одним движением, зажав тесемочку средним и указательным пальцами.

Человек в белом понял мою мысль и предупредил, что развязавший тесемочку удваивает срок испытания. И так до тех пор, пока срок не возрастет во всю оставшуюся человеку жизнь. Тогда приступают к лечению. Я вздрогнул и зажмурился - так угрожающе прозвучало это предупреждение. Когда я оправился и собрался узнать, в чем состоит лечение, было поздно. Мне было объявлено, что каждый заданный вопрос приравнивается к развязыванию тесемочки и карается удваиванием срока.

Белая дверь из календарного времени раскрылась передо мною, я шагнул в нее, ожидая чего-то страшного, но оказался на знакомой улице. Никто не преследовал меня, и, поверив наконец своему освобождению, я поспешил в главк, пряча связанные руки под полой пиджака. На службе никто не обратил на меня внимания, и скоро я обнаружил, что моя связанность незаметна окружающим. Тогда я перестал прятать руки и принялся за работу.

Переписать сводку стоило мне огромного труда. Все же я справился с первыми строчками, но, взглянув на них, похолодел от ужаса: мое перо не оставляло следов на бумаге. Я взял бланк и пошел с ним к начальнику, желая объясниться.

Начальник углубился в сводку. Мне показалось, что прошла вечность. Настенные часы показывали мне двенадцать одинаковых стрелок, по одной у каждого деления циферблата, и я понял, что действительно изъят из времени. Начальник прочел и потребовал окончить сводку как можно быстрее. Он видел.

Я немного воспрял духом и так же, вслепую, довел сводку до конца. Казалось, я понемногу привыкал к часам с двенадцатью стрелками, к записям, не оставлявшим следов, к своим стянутым рукам и боли в плечах, но тайная неполноценность сжигала меня. Все обременительнее становилась проклятая тесемочка, завязанная на детский бантик.

Изъятый из времени, я не мог запечатлевать смену дней, не мог отсчитывать по ним свой срок - и три месяца обратились в абстракцию. Потеряв опору во времени, я летел в белую бесконечность трех месяцев, вытягавая связанные руки.

Тесемочка поработила мое сознание, я думал о ней беспрестанно и казался близок к помешательству. Непереносимо, язвительно прост был узелок на моих пальцах - легкий след миновавшего наваждения. Но тайный страх перед лечением мешал мне избавиться от тесемочки - и произошло это помимо моей воли. Однажды, исследуя узелок, я дернул бантик чуть сильнее, чем следовало, и тесемочка распустилась с той легкостью, которая мне так часто снилась.

Я замер, не смея развести затекшие руки, и дрожащими пальцами стал повязывать тесемочку на место. Но петелька не складывалась, узелок соскальзывал и распадался, предоставляя рукам преступную свободу. Подгоняемый страхом, я бросился к соседу, умоляя его помочь мне, - но увидел, что руки его стянуты такой же тесемочкой. Я попятился и выскочил из дома.

На площади висели часы, указывая календарное, двустрелочное время, но оно больше не интересовало меня. Вокруг теснилась толпа - толпа спешащих людей со связанными руками, - и я ощутил всю меру своего преступления. И побежал, когда никто не гнался за мной, и затерялся в людях, исподволь наблюдая за их жизнью.

Бесплодность человеческой деятельности была столь же очевидна, как пустые строчки моей сводки. Рабочие копали яму под фундамент, выбрасывая пустые лопаты, пианист стучал по клавишам, не издававшим звуков, следователь вел допрос мнимого преступника, кладовщик воровал отсутствующие продукты, вожди произносили по радио бессмысленные речи, а солдаты убивали несуществующих врагов.