Николай Никитин - Это было в Коканде

Абдулла проклинал отца самыми страшными словами.

- Что ты мне дал? - кричал он, забравшись в поля и желая хоть криком облегчить свою душу. - Я никогда не знал твоих мыслей. Я всегда хотел мирной жизни. Я мог бы ужиться и с большевиками, если бы не ты... Когда ты был моим отцом? Может быть, только в колыбели ты целовал меня? Я никогда не знал твоей ласки... Ты гонял меня, как всадник гоняет лошадь. Но я не лошадь...

Иногда ему казалось, что он сходит с ума... Он прибегал по ночам в Беш-Арык и бродил возле стен отцовской курганчи. Он видел, что в доме снова горят огни. Лежа под стеной у ворот, точно шпион, он подслушивал чужие разговоры. Там люди что-то считали, говорили о съезде колхозников, о речах и наградах, но для него все это погибло...

Однажды его нашел возле стены Алимат... Абдуллу тут же арестовали. На допросе он плакал и отрекся от отца.

- Я не знаю его... - говорил он. - Я никогда не был причастен к его делам.

Когда его спросили, известно ли ему, где Хамдам спрятал ценности, Абдулла замолчал...

- Это ты должен знать! - сказал следователь, усмехаясь. Наследство-то надеялся получить?

Абдулла признался и указал на андарханское кладбище...

"Что делать? Не скажешь - будет хуже", - подумал он и попросил следователя избавить его от личного присутствия при вскрытии кладов.

- Отец узнает... Понимаешь? Зарежет! - сказал Абдулла.

- А где оружие? Мне говорили, ты и оружие прятал?

- Оружие? - Абдулла вытаращил глаза. - Нет... Хоть режь. Не знаю, где. Нет оружия.

28

На рассвете сорок колхозников явились с кетменями и лопатами на кладбище под Андарханом. Пришлось перекопать много могил.

При перекопке присутствовали понятые из города. Здесь же были и работники райаппарата ГПУ. Толпа народа окружила кладбище, - все наблюдали за работой. В толпе говорили, что Хамдам затевал восстание и что здесь, в могилах, у него хранится оружие. Было вырыто два больших железных ящика. Вскрывал их слесарь ваточной фабрики. В ящиках обнаружили: парчовые халаты, плюш, кипы шелку и бумажных материй и много драгоценностей, много золотых и серебряных перстней и колец, много дорогих серег с каменьями, много золотых часов самых разнообразных заграничных фирм, среди них несколько именных - подарки ВЧК. - Кроме этого, нашли золотую валюту царской чеканки на тысячу семьсот тридцать пять рублей, много золота бухарской чеканки, сумму которого не могли определить, много серебра арабской и царской чеканки, советских червонцев около двадцати пяти тысяч и кредитных билетов царского времени на семьдесят тысяч. Там же были спрятаны пять револьверов, запас боевых патронов к трехлинейным винтовкам, оружейная мелочь, банки с вазелином, пачки зеленого чая, катушки ниток и связка документов. До полудня продолжались раскопки, но ничего другого не отрыли. Оружия так и не нашли... По всей вероятности, оно было зарыто в другом месте. В народе шли слухи, что много добра все-таки осталось в земле. "Земля глубокая. А кладбище не бахча. Всего не вскопаешь", говорили старики. Потом рылись там добровольцы, молодежь, но также без успеха.

29

Из всех арестованных по делу Хамдама больше всех мучился Козак Насыров. Он сидел в большой общей камере, режим для него был легкий... Этот нетребовательный человек не нуждался ни в чем. Пища давалась сносная; кроме того, он вообще довольствовался малым. Он даже не мечтал о свободе, потому что давно потерял ее. Ни жизнь, ни сны не волновали его. Раб забывал их, как только просыпался. Единственное, что еще осталось в нем живого, это воспоминание о хозяине. Он страдал, потому что думал о страданиях Хамдама. Мрачный, неразговорчивый, потухший, он никак не общался с соседями по камере. Мрачное впечатление он произвел и на следователя. С Насыровым было бесполезно разговаривать. Иногда казалось, что он забывал человеческий язык... Но, несмотря на все это, одна страстная мысль не покидала его. Он мечтал освободить Хамдама... Он не знал, как это сделать, при каких обстоятельствах, когда? Он полагал, что прежде всего для этого ему самому надо вырваться на волю.

Случай представился неожиданно.

Для ремонта дороги понадобились люди. Партию заключенных отправили на внешние работы. В нее попал и Насыров, как арестант хорошего поведения. С работ он бежал, выскользнув из партии незаметно и ловко, и, очутившись на свободе, пробрался в Гальчу, спрятался там в покинутом доме Баймуратова, разыскал в амбаре остатки муки; мука была горькая. Поев ее, ночью он вышел пить к арыку. Тут кто-то из колхозников заметил его у воды. На рассвете колхозная самоохрана и милиция окружили дом, где прятался киргиз. Насыров скрылся через сад, однако на дороге его настигли... По беглецу было выпущено шесть пуль из нагана, пять из винтовки и десять из охотничьего ружья. Киргиз умер тут же на дороге, возле арыка, где бежала вода...

Хамдам узнал об этой смерти во время допроса.

- Ну что же... - процедил он, стараясь быть равнодушным. - Воля бога!

Он чувствовал, что дело затягивается и пока ничем страшным ему не угрожает; это успокаивало его... Он отсиделся в тюрьме, освоился.

Через месяц после ареста Хамдам возымел намерение написать в Ташкент, напомнить о себе... Но, сообразив, что молчаливая защита, та защита, о которой не знают и не догадываются, значительнее и сильнее, он отказался от этой мысли... "Умный Карим отречется теперь от меня и все объяснит самым естественным образом. Будет требовать строжайшего наказания для меня... А потом? Время, только время. И он меня освободит, - убеждал себя Хамдам. - Только бы быть здоровым. Пережить бы все это... Это самое главное. Чего человек не сделает, сделает время".

В темноте ночи, вспоминая те годы, когда он был богом Беш-Арыка, Хамдам предавал проклятию всех своих друзей. Несмотря на страх, он верил, что Карим его не выдаст... "Шум, подымаемый людьми, страшен только вначале. В конце концов успокаивается даже буря! - думал Хамдам. - Час возмездия все-таки придет..."

"Карим - мой! Незримо он будет оберегать меня. А Юсуп будет мертв".

Этими словами Хамдам кончал каждую свою мысль.

30

Вечно улыбающийся человечек, Захар Фрадкин, был директором научно-исследовательского института.

Карие грустные глаза, улыбка, приятный голос, скромность подкупали встречающихся с ним людей. Лет восемь тому назад Фрадкин работал в Москве в партийном аппарате и, несмотря на свою молодость, уже возбуждал о себе разговоры. Еще мальчишкой он очутился в числе честолюбцев, взлелеянных Троцким и развращенных им. После разоблачения Троцкого он попал в ссылку. Затем, уверив всех, что он жаждет тихой академической жизни, Фрадкин вернулся в Москву. А из Москвы был направлен в Ташкент. Здесь Карим устроил его в институт.

Этот заядлый троцкист-конспиратор ничего не понимал в науке. Наукой занимались его ученые. Он же создавал террористические группы. Он был организатором всего, что было продиктовано ему Каримом. Фрадкин знал все те кадры, которые были посланы в Среднюю Азию. Ему было предложено включить в свой тайный штаб и Зайченко и Мулла-Бабу. Когда оба они приехали в Ташкент, один из Кеми, другой из Сибири, Фрадкин подослал к ним своих людей. Они пригласили их на работу. Мулла-Баба поступил ночным сторожем, а Зайченко дали службу в канцелярии института, - его назначили секретарем. Вначале Фрадкин их не трогал. Узнав, что старик вошел в "Милли-Иттихад", националистскую, контрреволюционную организацию, он решил его использовать. Для этого он устроил Мулла-Бабу экспертом в контору по скупке ковров. Мулла-Баба теперь имел возможность всюду разъезжать, не возбуждая ни в ком сомнения. Это и требовалось Фрадкину. Оставался только Зайченко. Тогда Фрадкин все свое внимание сосредоточил на бывшем поручике. Он доброжелательно относился к нему, покровительствовал, завязал личное знакомство, откровенничал. Зайченко держался настороженно, не доверяя Фрадкину. Он понял, что Фрадкин неспроста подъезжает к нему, и сознательно уклонялся от близости. "Какой расчет? - думал он. - Играют, как кошка с мышкой".