Майя Никулина - Место

Каждый играющий усаживался на углу своего участка, имея при себе запасы цветных стеклянных осколков. Для начала полагалось сложить раковиной ладони и некоторое время осторожно потрясти находящиеся там осколки. Потом каждый сворачивал ладонь дудочкой, глядел в просвет, дул в него, затем не глядя выбирал осколок, устраивал его в своей дудочке, потом все вместе закрывали глаза и отчетливо и громко пели: "Ниточка-иголочка, синее стеклышко". После пения следовало быстро открыть один глаз и сквозь цветное стекло глядеть на соседа. Цвет стекла опять же дружно и громко выкрикивали. Суть игры была в том, что ты, являясь создателем, центром и средоточением голубого или зеленого мира, сам виден был совсем иным, - скажем, красным или оранжевым. В случае, если цвета совпадали, играющие менялись местами. Поскольку все пели и смотрели одновременно, жульничать было никак невозможно. Впрочем, этого никто и не хотел. Необычайная редкость совпадений явно устраивала нас: то ли мы полагали несправедливость жизни необходимым условиям наличия в ней чуда, то ли сами представления о справедливости были у нас яростнее и жестче, чем теперь. Шура свои стекла прятала в кочегарке, в ящике у дверей. Мы все знали об этом, но банку не трогали: разорять и грабить чужие стеклянные тайники считалось грехом непростимым. Стекла можно было только менять, или дарить - это в особых случаях. Один блокадный по прозвищу Ботвинник подарил мне два синих стекла в тот день, когда нас обокрали: унесли папин пиджак, одеяло и мою американскую юбку. Юбка была на лямках, с нагрудником и множеством карманов и страшно мне велика: я спокойно опускала руки в ее гремящий купол; она сверкала молниями и могла стоять сама по себе, как ведро. Мир был жесток, горизонт близок, двор беден, мы часами поворачивали перед глазами - синий, желтый, красный - пыльные акации, поленницы дров, двухэтажный сарай, обведенный хрупкими галерейками, до тех пор, пока не опомнимся разом в голубом и зеленом раю... В ту войну нам повезло: у нас даже отца не убили. Просто к началу войны он был уже слишком стар. Во всяком случае, мы молодым его никогда не знали. Я едва школу окончила, как отца разбил паралич и превратил его совсем уже в дряхлого старика. Он жил еще двадцать лет, не понимая своих страданий, наполняя собой дом и не узнавая его. Брат мой вырос, выучился, занялся своими делами и с удовольствием покинул дом, таким образом оставив на меня родительскую квартиру, населенную старыми, больными и обреченными людьми. Мама и бабушка мучительно и кротко проживали свои годы, из дому почти не выходили, зато уж моя единственная прекрасная девочка жила, окруженная немыслимым сияющим обожанием: никто ни разу ее не разбудил, никто ничего не запретил: потому-то и она ни с кем никогда не спорила и цвела в темном домашнем лесу, поистине излучая свет чистоты и счастья. Мой муж был слишком молод и здоров для этого дома и скоро уехал совсем. Дочь не успела его полюбить и запомнить, а сам он вскоре умер, навсегда оставив мне устойчивое положение молодой вдовы, вызывающее завистливое сострадание и спасающее от лишних расспросов. Всеобщая слабость оставила меня единственным сильным человеком в доме, и когда я сама, прижатая своими недопустимыми болезнями, затихала где-нибудь в углу, моя красивая девочка спокойно говорила в комнаты: "Ничего, она еще тепленькая". Дом нельзя было вылечить, оправить, отмыть, и эта непоправимость придавала ему достоинство храма, кабака или вокзала. Дом горел, как огонь в ночи: в него шли и шли люди, приезжали друзья с севера и с юга, селились мужья, ушедшие от жен, и подруги, не нашедшие себе мужей, потом друзья друзей и подруг. Никто никому не мешал, никто никого не стеснял, можно было жить сколько угодно и уходить когда угодно. Это освободило всех, когда-либо любивших меня, от необходимости принимать решения и совершать поступки: они приходили и уходили в общем потоке, и никакая вина не мучила ни одного из них. Это прекрасное обстоятельство на многие годы оставляло нас нежнейшими друзьями, чуть ли не родственниками, во всяком случае - людьми из одного дома. И мой юный муж был точно таким же человеком из потока, и я думаю, необходим был только затем, чтобы у меня родилась дочь - маленькая красавица с черными бархатными глазами, справедливо считающимися в нашей семье фамильными. История моей семьи сохранилась в воспоминаниях, главным образом, женских, и это понятно: битвы и роковые страсти выбивают из жизни в первую очередь мужчин, так что женщины, оставаясь хранителями и тягловой силой рода, запоминали именно то, что им казалось наиболее важным. Таким образом, моя семейная хроника представляет собой пространную повесть о войне и страсти, и мне в этой повести просто досталось принять то, что словно уже было написано до меня. Само это понятие "страсть" я освоила чрезвычайно рано, в каком-то молочном, несознаваемом детстве, из маминых рассказов о Севастополе и адмирале Нахимове, который так страстно любил Севастополь, что будучи отлученным от моря и спасая город, расстался сперва со своим флотом - затопил его в бухте и закрыл этим дорогу чужому флоту, - а потом и с жизнью, потому что жизнь - без моря, кораблей и, главное, Севастополя, была для него невозможной и нежеланной. Детство мое прошло в северном, тыловом городе, где редко кто и видел-то море и корабли, но деяние великого адмирала, ищущего смерти на бастионах сражающегося города, потрясали меня ужасно, и мамино объяснение страсти как состояния, когда уже ничего не страшно, и до сих пор кажется мне верным. То же объяснение впоследствии навело меня на собственное уже соображение, что страсть может быть вызвана к жизни только другой страстью; таким образом, все, что касается страсти и смерти, от нас не зависит и является только судьбой. Первые сведения о моем дальнем предке весьма загадочны. В 1765 году некий Л. де О. сообщал барону Бюрику в Вену о смерти княгини Р., "нашей мучительницы и чаровницы, коей малейшая благосклонность многими почиталась за счастье". Смерть была внезапной: "густой комок черной больной крови проник ей в сердце, и она умерла сразу, не успев ничего объяснить и не оставив никаких хозяйственных распоряжений, что возымело незамедлительно последствия весьма печальные". Послание, полное горестных сожалений, бесспорно, содержало иронию, и достаточно злобную, - по поводу "чертова серба", "который располагает теперь отторгнуть ее от нас и за гробовой доской", поскольку выяснилось, что "наша волшебница" не просто предпочитала его (серба) всем остальным, но тайно была с ним обвенчана, так что "чертов серб как законный супруг и весьма вероятный отец маленького князя может зайти далеко". Далее Л. де О. еще раз удивляется коварству княгини (или уже не княгини?) и вопрошает Провидение, "откуда взялись эти безумные страсти в белом сердце лилии привислинских долин".Читать дальше