Майя Никулина - Место

Майя Никулина

Место

И показалось мне, что я стою в темном коридоре нашего старого сарая, в глухом, длинном, пробитом сразу на два этажа и потому особенно глубоком, стою и знаю, что наших никого во дворе нет, что их вообще словно нет и во дворе тихо, и через эту тишину уже идут к сараю, и я точно знаю, что деваться мне некуда, и еще вижу, что я держу в руке маленькую плотную коробочку или пачечку, но маленькую - не бумаг, не денег, - завернутую в серую холстинку, и чем больше я знаю, что идут именно сюда, тем крепче сжимаю ее в руке и помню, что спрятать это нужно надежно, навсегда, и уже понимаю, что меня-то точно найдут, и опускаю пачечку эту у самого общего входа, не у дверей нашего дровяника, но у общих дверей, под опорный столб и с внешней стороны, помня рукой, узким движением вниз, что там, в столбе, есть выемка, пещерка, и вот в нее-то эта пачечка точно и ляжет. И, сделав это, отошла вглубь, за второй отсек, и в щель между бревнами увидела, как он вошел в сарай - как бы бесстрашно, но все равно опасаясь, с автоматом в легкой руке, вроде и здешний, но другой и совсем нынешний, и автомат держал по-нынешнему цепко и небрежно, даже щегольски, как бы играя и покачивая его, как дорогую страшную игрушку. И потом, когда он дошел до моего отсека и сказал снизу: "Показывай сама", и я пошла перед ним спокойно и даже весело, потому что знала, что он уже ничего не найдет, и когда мы вошли в нашу дверь и он остановился перед каким-то ящиком, похожим на тыльную сторону приемника или телевизора, я совсем успокоилась, потому что ни приемника, ни тем более телевизора у нас тогда не было, и, когда он снова сказал "доставай, доставай", я придумала хитрость и спросила: "А не дернет?", будто меня могло что-то дернуть в моем сарае, но он попался на мою хитрость и сказал спокойно и уверенно: "Да ну, откуда...", и , прежде чем запустить руку в этот ящик, я еще раз взглянула на него и разглядела, что он вовсе не страшный, но даже славный - ловкий, ясноглазый и печальный, и он посмотрел на меня совсем иначе, не как прежде, а как, может быть, посмотрел бы охотник на желанную сильную дичь, но тут же, скоро почувствовав свою промашку, поднял свой автомат и, толкая меня в плечо, глазами показал наверх. Наверху было наше верное царство, прямо уж дом родной, и я успела подумать, что там-то он меня не достанет, но он полез за мной так споро и ловко, что я почти возненавидела его, хотя, скорый и легкий и здесь наверху, он стал нравиться мне еще больше. "Иди, иди" - толкал он меня и заглядывал вперед, словно зная все секреты и тайные ходы в сарае. И мы лезли с ним рядом, плотно прикасаясь друг к другу, тело в тело, и он еще смеялся и был сильнее меня. Но только я знала этот ходочек, маленький лаз, секретик, через который мы - нынешние - не пролезем, он-то точно, я-то еще смогу - по узенькой балочке, спиной прижавшись к стенке, не держась ни за что. "Вот тут-то ты меня не подержишь, пушкой своей не потыкаешь", и еще специально несколько раз помедлила, словно отставала, и - прямо из рук его, от дула короткого - за угол - в лаз этот выползла и оказалась вдруг на кромочке внешней стороны Чуфут-Кале или Мангупа, а пригляделась - точно, Мангупа, над цветущей счастливой долиной, но наших все равно нет никого, за спиной - горячие доски, и уже рука его за угол схватилась у самого моего плеча, и я разглядела близко его белые от напряжения пальцы, и снова спокойно и быстро подумала, что никто не найдет и не дознается, и разом отделилась от стенки и упала вниз, в тугой шелестящий воздух. И, опамятовав уже, трезвым и ясным умом поняла, что, точно, лучшего места нет и искать не надо и что сижу я у Шуры-кочегарки в старом нашем доме, в комнате на первом этаже, откуда окна на тот самый сарай и выходят. Шура умерла утром вчерашнего дня. Нашла ее соседка, вернувшись с работы, как раз в пятницу вечером, стало быть, два нерабочих дня впереди, а лето, жара, как покойницу в доме оставить. Соседка, двудетная мать-одиночка - детям страшно, в Шурину комнату дверь толком не закрывается, - пока поубивалась, покричала, пока звонила в скорую помощь, часа три потеряла и где-то в половине десятого прибежала к Тамусе - она из наших всех одна в старом доме оставалась, - стали звонить вместе, но так же попусту: говорят, труповозка в разъездах, решайте сами. С тем Тамуся ко мне и припала в тихой панике и слезах. Положение у нее было самое отчаянное: только что внук родился, у дочери молока ни капли, мужей у обеих сроду не бывало - одни гости, так что все держалось на Тамусе. Я позвонила Поручику: "Умри, а достань труповозку, и немедленно". Он хохотнул в трубку: "Мрачно шутишь, хозяйка", но, дослушав меня до конца, по-гусарски гаркнул: "Пробьемся!" и велел часа через два выходить и встречать машину. Мы Шуру, как могли, прибрали, одеялом закрыли и вышли на улицу в самое время. Маленький белый автобус с визгом остановился перед воротами, молодой бородач в белом зычно окликнул нас из кабины, автобус за нами подъехал к подъезду, мы с Тамусей забежали в комнату, бородач за нами. "Как, девочки, бабушку будем грузить?" - и развел руками - дескать, никак не я, - но еще руки опустить не успел, как мы Шуру в одеяло завернули, подхватили, я - под мышки, Тамуся - за ноги, и выкатили в подъезд. - Вы что, подруги, - заговорил за нами бородач, - у вас что, мужиков-то совсем нет? Ведь не война... - Война, война, - от машины обернулась к нему Тамуся, подушечку прихвати... Поручик встречал нас на крыльце морга. - Порядок, - закричал он бородачу - и побежал выносить Шуру. - Подруги у тебя, - в спину ему заметил бородач, - чисто партизанки... По паспорту выходило, что Шура старше нас на двадцать лет, а по жизни получалось - едва ли не младше. Она появилась в нашем дворе в самом начале войны: их эшелон в пути разбомбило, и Шура забыла все, что было до войны и про войну тоже, потому и прибилась к детям и даже играла с нами в "баночку" и в "ниточку". В "баночку" играли зимой. В очередях. Очередь занимали вечером, часов в пять, получали хлеб утром. Очередь была живая, то есть требовала постоянного присутствия каждого стоящего. Стояли старухи и дети. Игра была очень простая. Мы становились в круг под бледным светом единственного в квартале фонаря и пинали внутри круга жестяную консервную банку. Задача была одна - не выпускать ее за пределы круга. Поднимать банку руками, даже отлетевшую, не разрешалось. В этом был смысл: мы берегли номера, чернильным карандашом написанные на ладони. Через каждые два часа устраивалась перекличка, и номер нужно было предъявить в цельности. Главное, что "баночка" не давала замерзнуть. В "ниточку-иголочку" играли только летом: тут нужны были пространство и солнечный свет и, конечно, тепло, поскольку приходилось часами сидеть без движения; более всего подходило время, когда сушили картошку и дрова.