Юрий Домбровский - Обезьяна приходит за своим черепом

«Да вот, говорю, уже две недели не было».

«Ну а общее самочувствие как? Улучшается?»

«И общее самочувствие, говорю, то же».

«А скучать теперь не скучаете?»

«Как, говорю, не скучать, если я, кроме рыжего, ни одного человеческого лица не вижу, всё одни собаки, будь они трижды прокляты!»

Засмеялся.

«Собака, говорит, друг человека!»

«Нет, говорю, избавь меня, Боже, от таких друзей, как сказал какой-то философ. Да что тут говорить, у меня там невеста осталась. (Это я уже нарочно сочинил: что он, думаю, мне на это скажет?) Мне её увидеть надо, а тут пожалуйста... собаки!»

Рассмеялся он, похлопал меня по плечу.

«Это, говорит, верно, собака невесту не заменит. Ну, ничего, мы вам скоро длительный отпуск дадим. Собаки... они, верно, в больших дозах действуют раздражающе».

Тут входит какой-то, тоже в белом халате, и к нему:

«Вас к себе начальник просит».

«Ага! — говорит мой хозяин. — Вы, Курт, подождите здесь одну минуту, я сейчас приду и покажу, что надо делать. Одну минуточку».

Вышел, и сейчас же дверь за ним захлопнулась, щёлкнула. Чётко эдак, ясно щёлкнула, как будто курок кто спустил. «Эх, — думаю, — неладно». Подошёл, подёргал-подёргал — так и есть, заперта! Стукнул для чего-то, сам не пойму, для чего. Куда там! Только кулак ушиб. Сел тогда я к столу, закрыл лицо руками. «Что ж, — думаю, — будет? Зачем меня сюда привезли? Починка? Какая тут, к чёрту, починка! Чего тут чинить? Пробка да железо, нечего тут чинить! Окончательно можно сказать, что нечего!» Думаю так, а сам дрожу и дрожу, как будто меня в холодную воду окунули. Хочу удержаться и, представьте, не могу — тело само собой ходит. Э, думаю, плохо моё дело. А кругом-то тишина! Та-ка-я ти-ши-на! Слышно, как собственное сердце бьётся. Так минуты две я посидел, вдруг дверь сзади опять щёлкнула, отворилась, но не полностью, а так только, чтобы можно было пройти, и вот входит какой-то человек; я сразу увидел, что он не из ихних, хотя и в халате. Так какой-то, низенький, головка репкой, нос придавлен, глаза ясные и пустые, как солдатские пуговицы. Вошёл в лабораторию, рот открыл, стоит и смотрит.

«Здравствуй!» — говорю.

«Здравствуйте!» — отвечает он мне и с места не двигается.

«Ну, что ж стоишь, проходи!»

«Ничего, я и так!»

«Ну, стой так, если уж ты такой деликатный! Давно тут работаешь?»

«Нет, я только что поступил!»

«А откуда, — спрашиваю, — поступил?»

«Да вот из больницы выписался».

«Что, болел разве чем?»

Не отвечает, стоит и улыбается. Да улыбается эдак криво и жалко, ровно милостыню просит.

«Что ж,. — говорю, — молчишь?»

А он мне:

«Я неполноценный».

Вздрогнул я.

«Это что ж такое? — спрашиваю (опять это слово!). — Как то есть неполноценный? Кто же за тебя и какую цену даёт? Что ты — конь или корова?»

«Нет, — отвечает, — я психический».

«Вот оно что! — думаю. — Я припадочный, а он психический. Хорошо! Недаром такую компанию собирают».

Курт остановился, и лицо его несколько раз передёрнулось.

Мать слушала стоя, облокотясь о спинку кресла. Отец выглядел чрезвычайно заинтересованным. Он сидел выпрямившись и не сводя с Курта зачарованного взгляда. Курт вынул платок и стал старательно обтирать лоб. Говорить ему становилось всё труднее и труднее.

— Ну, ну! — заторопил отец его. — Ну, ну, Курт, голубчик, дальше что?

— Ну, дальше... Смотрим мы с этим психическим друг на друга и молчим. Не о чем больше разговаривать. Передёрнул он плечами, говорит: «Холодно».

Вдруг я слышу — сзади опять дверь щёлкнула, это уже в третий раз, и влетает... кто бы вы думали... Рыжий! Видно, он упирался, не шёл, так ему в коридоре хорошего пинка дали, потому что он влетел, как с дерева в воду нырнул, головой вперёд и об пол ррраз! — стул тут на дороге стоял, он стул свалил к дьяволу и сейчас же вскакивает на ноги, подлетает к двери и ну в неё стучать кулаком: «Пустите, пустите!» Да разве дверь прошибёшь? Дверь железная, герметически закрывающаяся, в неё бревном бей — она не шелохнётся. Вот он раза три так стукнул и сполз, как мешок, на пол. Я к нему подбежал, поднимаю его, а он только головой мотает и ревёт, ревёт, не плачет, а вот именно ревёт, без слёз. Взял я его за плечо.

«Да что с тобой? — говорю. — Опомнись!»

И вдруг чувствую — оно на меня находит. Как будто на какое-то кратчайшее мгновение у меня перед глазами вздрогнуло и не то что раздвоилось, а как-то отслаиваться начало. Ну да это никак словами не объяснишь. Сам становишься иным, и всё вокруг тебя иное, совсем не то, что было секунду назад. А главное — вдруг страшная такая ясность, чёткость, резкость во всех предметах. Как будто всё вокруг из чёрной жести вырезано или, ещё лучше, будто всё, что есть, ты на мгновение увидел при свете молнии. До этого был мрак и после этого мрак, а вот какое-то малейшее мгновение вырывается из этой тьмы, и ты всё видишь ярко, точно, резко, а главное — совершенно неподвижно. Так у меня с этого озарения всегда припадок начинается. А сознание-то ясное, очень ясное, ещё, пожалуй, твёрже и яснее, чем всегда, и главное — всё что-то не так, как следует, но это уж потом понимаешь, потом, а сейчас только стоишь неподвижно и видишь всё в каком-то новом освещении — жёстком, пронизывающем насквозь, беспощадном.

«Ах, — думаю, — упаду! Сейчас упаду!»

И вот чувствую, как меня изнутри ломает и выгибать начинает... и голову, голову назад закинуть хочется, даже не то что ломает, а просто хочется и надо закинуть, выгнуться как-то, ровно от сильной боли, а боли-то никакой нет. И в то же время все чувства отлетают — ни страха, ни желаний, ничего. Только стоишь, смотришь и ждёшь, что вот-вот волна какая-то обрушится и накроет с головой. Стою я, смотрю на рыжего и чувствую эту волну уже на себе.

«А, — думаю, — так вот оно что! Вот он где, мой конец!» И почему-то мне думается, что, как я упаду, тут меня обязательно о камни и расшибёт, потому что всё тут камень и железо! Куда ни посмотри, всё одно железо и камень!

«Вставай, — говорю рыжему, — что ты расселся! Нехорошо, ведь не маленький!»

А он с полу поднял на меня глаза и спокойно мне эдак говорит:

«Ну вот и смерть наша пришла. Сейчас нас всех удавят».

Я почему-то даже и не удивился этому, но тот-то, с примятым носом, как закричит — и тоже к двери. Ударился в неё головой, как бабочка в стекло, отскочил да к окну, а от окна снова к двери да снова к окну. Смотрю поднялся на пальцы, лезет, лезет по стене, пыхтит, всё хочет рукой до стекла дотянуться. Да куда там! Решётка в два пальца толщиной! Он как-то руку боком просунул, ободрал её, да так и завяз и повис. Я спрашиваю рыжего:

«То есть как удавят? Чем удавят? Да и зачем нас давить?»

А он с пола на меня смотрит и говорит, опять-таки совершенно спокойно:

«А как собак газом удавили, так и нас удавят. Сначала на собаках пробуют, а потом на людях, на неполноценных».