Юрий Домбровский - Обезьяна приходит за своим черепом

Смотрю я на него и чувствую, как будто мне к лицу мокрая паутина пристала или кто легонько холодной рукой провёл по щекам вверх и вниз, и напрягается, напрягается тело, растёт и всё назад, назад подаётся. И уж я на себя, как во сне, со стороны смотрю и себя словно во весь рост вижу. То есть опять-таки не то что вижу буквально, а как-то чувствую или думаю, что вижу себя, как в зеркале, с ног до головы. Никак я этого объяснить не смогу.

А он, рыжий, мне с пола опять:

«При мне уж третью партию пробуют, всё психически неполноценных, я думал, что меня не тронут, а оно, видишь, как вышло».

И с тем усмехнулся! Честное слово, усмехнулся! Тут этот, около окна, опять как закричит. Рука-то у него завязла, он так на ней и повис. И меня в виски как саданёт! Ну, расшибусь, думаю, обязательно расшибусь. И вот прямо перед собой вижу мраморный угол стола, ничего больше вокруг не вижу, только его. И опять так ясно, резко, чётко вижу, и несёт, несёт, несёт меня прямо на него! И вдруг наступила тишина. Такая тишина! Вот она, думаю! Вот она, моя смерть!

...Очнулся.

Лежу где-то на диване, а тела-то у меня и нет. Так во мне всё легко и расслаблено. Рот запёкся какой-то противной сладостью. Только одно сознание и сохранилось: что вот я есть, живу, лежу где-то и притом так ещё лежу, что голова у меня в яме.

Слышу разговор.

«Пускай, пускай! Это интересный случай, я хочу проследить».

Другой ему что-то возражает, вроде того, что неудобно, инструкция, пойдут слухи, лучше бы сейчас же сделать инъекцию, и опять первый говорит:

«Вы же видели — припадок, что он знает?»

Открыл глаза, смотрю — около меня тот, которого я хозяином называл. Стоит, за руку меня держит.

Увидел, что я очнулся, спрашивает:

«Ну как?»

Я только головой покачал.

Он улыбнулся, наклонился надо мной и говорит:

«Знаете, несчастье случилось, ночью, когда вы были в лаборатории, баллон с газом разорвало. Ну да вы крепкий, выжили».

Я ему на это ничего не ответил. Опять глаза закрыл. Всё тело качается, звенит и как будто улетает куда-то, даже лёгкая тошнота от этого качания и полёта. И так мне на всё это наплевать, так мне это легко и безразлично, что ни думать, ни говорить, ни жить не хочется. «Инъекция! — думаю. — Чёрт с вами, пусть инъекция!..» Слышу опять:

«Нет, всё-таки надо бы...»

«Э, — думаю, — да коли ты! Коли скорее! Коли да уходи, чтоб я голос твой не слышал!»

И вдруг мой хозяин тому эдак резко: «Оставьте!».

Потом опять тишина — ушли, значит.

Курт снова вынул из кармана платок и тщательно вытер лицо. Его левая щека теперь безостановочно дёргалась.

— Ну что ж, — начал отец и поднялся с кресла, — как же вы?..

Вдруг мать быстро повернулась к окну.

Гулко и повелительно раздался в саду автомобильный гудок.

Вошёл высокий, статный человек в сером плаще и, не закрывая дверь на террасу, остановился, улыбаясь и смотря на нас. Сзади, в уже сгустившейся, но прозрачной темноте, копошились ещё люди, но он стоял, загораживая им вход и легко переводя глаза с отца на мать и с матери на меня. При этом он улыбался сдержанно, тонко, как будто чего-то выжидая и спрашивая.

— Боже мой! — сказала мать с почти религиозным ужасом и пошла на него, простирая руки.

Я быстро взглянул на неё — лицо у матери было вытянувшееся, не выражающее ничего, кроме одного безграничного удивления и если радости, то радости смутной, невыявившейся и только готовой вот-вот прорваться. Приезд дяди как будто придавил её своей неожиданностью и значимостью.

Я посмотрел на отца. Он сидел, глубоко уйдя в кресло, глупо полуоткрыв рот, и смотрел на вошедшего растерянно и беспокойно.

Я повернулся к Курту. Курта уже не было.

— Ну, ну, Берта! — сказал вошедший, простирая руки, и тут мать бросилась к нему.

Он схватил её за виски и мгновение неподвижно смотрел ей в лицо. Потом привлёк к себе и звучно поцеловал в обе щеки. Затем отодвинул от себя её голову, посмотрел и сказал:

— Нет, нет, совсем изменилась.

И ещё раз поцеловал — в самые губы.

— Господи, Господи! — говорила мать, и голос у неё был как у человека, подавленного неожиданным и незаслуженным счастьем. — Дай хотя бы посмотреть на тебя... Нет, тот... тот, прежний... Постарел только немного... Вон серебряные нитки в волосах, тут морщинки... А так всё такой же... Но когда же ты приехал?.. Ведь мы ждали тебя ещё неделю тому назад... А ты...

— Ну как же, — сказал дядя, — я ведь в письме писал, когда!

Он улыбнулся, теперь уже счастливо, ясно и широко.

— Господи, Господи! — повторяла мать, не отрываясь от его красивого, чисто выбритого и бледного лица. Казалось, что она всё ещё не может опомниться от радости. — Ты бы хоть известил «молнией», ведь и комната-то для тебя ещё...

— Да что комната! — отмахнулся дядя. — Моё дело солдатское, я, знаешь... Но подожди, я ещё с профессором не поздоровался.

Он отодвинул мать, и тут я каким-то верхним чутьём понял, что она нарочно удерживала дядю, чтобы дать опомниться и собраться с мыслями отцу.

— Да, да, как же, как же! Леон! Леон! — в её голосе явно прозвучали нотки беспокойства.

Она бегло, но пристально взглянула на отца, и он уже вставал с кресла, нелепо растопырив руки, и шёл к дяде. Дядя смотрел на него своими очень ясными, рысьими глазами.

— Профессор! — сказал он наконец негромко, каким-то надорванным, шедшим из самой глубины, голосом. Потом шагнул и остановился, выжидая.

— Ну, ну, голубчик! — сказал отец, подходя и тряся протянутую руку. Ну, ну, здравствуйте, здравствуйте!

Они неловко обнялись, и дядя поцеловал отца в лысину.

— Сколько лет прошло, а вы всё ещё такой же красавец, — сказал отец.

— А всё-таки он постарел! — сказала мать, гладя дядю по плечу. Сколько тебе лет, Фридрих? Уже больше сорока пяти?

— Ну, постарел, — улыбнулся отец, всё ещё не выпуская дядю. — Нисколько он не постарел, такой же, как и был. Вот я так, верно, стал уже старым псом... Ведь как-никак, а мне уже шестьдесят стукнуло.

Дядя смотрел на него, улыбался и молчал.

— Господи, — вдруг всполошилась мать, — ты ведь ещё и племянника не видел! Ганс, Ганс! — обратилась она ко мне.

Но тут дядя широко шагнул, схватил меня легко на руки, подбросил ещё и, держа перед собой (какой он был сильный: он держал меня на весу, и руки его даже не дрожали!), сказал:

— Ого, какой кавалер! Сколько же ему лет, Берта?

— Двенадцать исполнилось, — гордо ответила мать, глядя на нас с некоторым беспокойством.

— Кавалер, кавалер! — повторил дядя. — Ну, давай знакомиться. — И он крепко и, как мне показалось, искренне расцеловал меня в обе щеки. — Берта, а он, наверное, не знает меня, — повернулся он к матери. — А? Ведь не знает?

— Ну, что ты, Фридрих, — обиделась мать, — родного дядю — и вдруг не...

— А всё-таки и не знает! — весело решил дядя. — Не знаешь ведь, кавалер, правда? Я молчал.