Александр Зиновьев - Смута

— Но как бы то ни было, эти вспышки не случайны. Они были, есть и будут. А что, если для них выработать какую-то общую теорию, объясняющую и оправдывающую их, и программу?! Что-нибудь вроде манифеста бунтарей. Если такой манифест широко распространить, можно сделать эти бунты более частыми и более целесообразными. Бунтари будут знать, что они не одиноки. Это подкрепит их бунтарские порывы. А если ко всему этому добавить практические образцы яркого и сильного бунта, в нашем стоячем болоте может начаться кипение и бурление. И тогда на этой основе наши преемники могут сделать новый шаг вперед. Они, конечно, осудят методы индивидуального бунта как неэффективные и, возможно, как аморальные. Это — их дело, а не наше. Но если они появятся и будут в состоянии осудить нас, наша роль будет уже одним этим оправдана.

— Теорию и программу мы можем выдумать. Это не проблема. По части болтовни мы мастера. Но ведь индивидуальный бунт есть явление иррациональное, а ты хочешь его рационализировать. Создав теорию и программу для бунтарей, ты тем самым убьешь эту форму протеста как таковую. Сам факт создания теории и программы есть отказ от индивидуального бунтарства и переход к чему-то другому. И о каких ярких образцах бунта ты говоришь?! Что яркое вообще возможно в нашей трясине?!

— Попытки такого рода уже были. Например, в Москве какой-то человек пытался взорвать Мавзолей. Лейтенант Ильин пытался убить Брежнева.

— Это в Москве, а не у нас. Что ты можешь взорвать у нас? Памятник Ленину? Он из гранитного монолита. Чтобы его взорвать, надо тонну динамита достать и подкоп лет десять делать. Бюст Портянкина взорвать? Так этим даже голубей и воробьев не удивишь. А кого можно пристрелить у нас? Сусликова? Маоцзедуньку?.

— Маоцзедунька олицетворяет нашу власть.

— Не олицетворяет, а омордотворяет. Покушение на нее — материал для анекдотов.

— Ты думаешь, Римский Папа или президент США лучше?

— Хуже. Но это не наши заботы. А если ты хочешь Маоцзедуньку шлепнуть, найми уголовников из Атома, они тебе ее за пол-литра водки кирпичом пришибут. Какая разница — убьешь ее ты сам или используешь убийство, совершенное другими, дав ему свое имя и смысл?!

— Ты опошляешь проблему.

— Я ее лишь проясняю.

В комбинате работал Андрей Горев, безногий инвалид от рождения, прозванный Роботом за то, что передвигался на изобретенных и изготовленных им самим протезах наподобие роботов первого поколения. Горев родился на год раньше Юрия в том же родительном доме в Атоме. Родители отказались его взять, и он вырос в интернате для детей такого же рода, как он сам, и учился в школе при интернате. После института стал работать инженером-конструктором и испытателем ножных протезов в Протезном комбинате.

Судьба Горева была во многом сходна с судьбой Чернова. Может быть отчасти поэтому Чернов избегал сближаться с Горевым, дабы не добавлять еще дозу горечи к и без того несладкой жизни. В комбинате неофициально Горев был признан выдающимся конструктором и изобретателем. Но лишь неофициально. Начальство комбината и коллеги Горева сделали, однако, все от них зависящее, чтобы талант Горева не получил официального признания и чтобы Горев не вырвался в значительные личности. Дальше заведования маленькой группкой его не пустили. Серийное производство изобретенных им ножных протезов Сорвали. Опять-таки неофициально их признали лучшими изо всего того, что существовало в мире, но в производство пустили американский образец. Вскоре выяснилось, что с советской технологией американские протезы нам не по силам, и производство их прекратилось. О горевских протезах, однако не вспомнил никто.

Горев в одиночку вел свое сражение за то, чтобы выглядеть нормальным человеком. Пьяницы комбината (а тут почти все были пьяницами) неутомимо пытались споить его. Но Горев оставался единственным, наряду с Черновым, кто оставался трезвенником. У Горева была своя теория компенсации физического уродства. Один из ее принципов гласил: никаких общечеловеческих пороков! Если ты физический урод, ты должен быть совершенством в моральном отношении.

Чернов и Горев часто встречались в комбинате, обычно в столовой во время обеденного перерыва. Иногда Чернов сопровождал Горева после работы до центра города — Горев, с целью тренировок, иногда преодолевал на протезах большие (для него) расстояния. В разговорах с ним Чернов развивал свою теорию уродств.

— Мы с тобой были лишь первыми ласточками процесса вырождения нашего народа, — говорил Чернов. — Известно ли тебе, что у нас ежегодно рождается 120 тысяч детей с тяжелыми психическими и физическими отклонениями? В стране около миллиона детей дошкольного возраста и больше миллиона школьников — глухие и слепые от рождения. Более 5 миллионов человек состоят на учете в психлечебницах. А в каком состоянии находятся так называемые здоровые?! Конечно, можно ужаснуться этому. Призвать к борьбе против этого. Но это морализаторская точка зрения, а не практическая. Практический же подход заставляет признать как факт, что если дело так пойдет еще несколько десятилетий, то большинство людей будет уродами. С уродством придется считаться как с неким социально нормальным явлением и принимать его в расчет в решении всех социальных проблем. А это означает, что надо создавать особую науку об уродствах, — уродологию.

Чернов импровизировал, отчасти шутя, отчасти бравируя своим несчастьем, отчасти жалуясь, отчасти наслаждаясь игрой интеллекта. Но Горев в шутовской форме построений Чернова угадывал нечто очень важное. Он не раз предлагал Чернову сделать доклад в комбинате на эту тему. Но Чернов отшучивался: если бы он был некто Блэк или Шварц, то ему памятник во дворе комбината поставили бы, а так как он всего лишь Чернов, то его подымут на смех и отыщут какого-нибудь Блэка или Шварца на Западе, который якобы давно все это открыл. Сам Горев испытал достаточно огорчений со своими протезами и оставил надежды реализовать свое изобретение под своим именем. Так зачем же он советует Чернову пережить нечто аналогичное?!

Имея сходную судьбу, Чернов и Горев были ярко выраженными противоположностями. Горев слыл и был на самом деле морально безупречным человеком, добрым и отзывчивым собеседником, надежным другом. Хотя был трезвенником, охотно проводил время в пьяных компаниях. Был щедр. Часто ссужал пьяниц деньгами на выпивку и давал в долг без расчета на то, что долг будет возвращен. Люди самого различного положения и возраста тянулись к нему. В нем ощущалось нечто стабильное и успокаивающее. Чернова же, наоборот, знакомые сторонились. В нем они ощущали нечто раздражающее и неустойчивое. Горев был добр и отзывчив. Чернов казался холодным и равнодушным к людям. В Гореве чувствовались искусственно заниженные амбиции, а в Чернове же, наоборот, чрезмерно преувеличенные, хотя Чернов никогда и ни в чем не обнаружил их. Именно пренебрежение Чернова к мелочам жизни комбината и окружающих его людей воспринималось ими как высокомерие и самомнение. Недочеловек с претензиями сверхчеловека — таким Чернов казался его друзьям, знакомым и сослуживцам. Чернов знал, каким видят его эти люди, и со своей стороны подыгрывал им, выработав манеру внешнего поведения английского лорда прошлого века или римского патриция.