Лев Овалов - Двадцатые годы

Резким движением Быстров отставил бутылку в сторону.

- Знаешь, кого ты должен повесить над своей головой? - воскликнул он срывающимся голосом. - Маркса! Карла Маркса! Великого учителя пролетариата! А ты держишь над головой какую-то...

Слава не мог позволить ему продолжать: сорвись с языка Быстрова слово, которое готово было сорваться и которое Слава никогда бы ему не простил, могло бы произойти что-то такое безобразное, чему нельзя будет найти оправдания.

- Дурак! - крикнул Слава. - Сам не понимаешь, что говоришь!

Степан Кузьмич откинулся на спинку стула, точно его ударили. Ознобишин, Слава Ознобишин назвал его дураком...

Поднялся, протянул полушубок Пешеходову.

- Пошли, Кузьма, нам с ним говорить не о чем.

Негромко стукнула дверь.

Если бы Слава знал, что видит Быстрова в последний раз!

Пешеходов и Быстров шли по заснеженному Малоархангельску и нехотя поругивали Славу, дошли до дома с фуксиями на подоконниках, где они остановились, поужинали холодными блинами и салом, допили остатки самогона, еще раз ругнули Советскую власть и легли спать, а Слава долго еще сидел на кровати и думал то о Быстрове и Пешеходове, то о жерновском попе, которого завтра ему предстоит освобождать из-под какого-то дурацкого ареста.

35

Славе не хотелось открывать глаза, покуда спишь, все хорошо, а как проснешься, сутолока и тревога сразу ворвутся в жизнь, и так до вечера.

В комнате холодно, Эмма Артуровна еще не затопила печь. Слышится ее хриплый со сна, недовольный голос:

- Спит он еще... Сколько мороза нанесли! Кто вы им будете?

Надо вставать!

Румяный старичок держал в руках снятые варежки и похлопывал одну о другую.

Не сразу узнал его Слава... Герасим Егорович, брат покойной Прасковьи Егоровны... Все такой же суетливый и веселенький.

Зато он сразу признал Славу.

- Миколаич, наше вам с кисточкой. Заехал вот к тебе по дороге. Чайком напоишь?

Пришлось распорядиться.

Неудобно не принять гостя.

- Заходите, раздевайтесь.

- Значит, тут квартируешь? - Егорыч оглядел комнату. - Что ж так? Ни креслов у тебя, ни занавесов...

Эмма принесла чайник, Слава расставил посуду, на этот раз у него нашлись и хлеб, и даже немного сахара.

Егорычу ничего не нужно, кроме чаю. Он деликатно отгрызал самую малость от куска сахара, прихлебывал с блюдца чай, отдувался.

- Чай-от малиновый? Фабричный? Малину суши для души, а распаривай для здоровья. Как ты тут? Еще не обженился? Ну, я шутю, шутю, покеда бородой не обзаведешься, не женись. Давно я не был в Успенском, сестра на погосте, вот и не еду в гости...

Слава томился, пора на службу, и выпроводить неудобно.

- Вы сюда по делам или как?

- Неужли без дела? - весело отвечает Егорыч. - Жмых привез продать, обвиднеется, пойду на базар.

- И много?

- С пуд. А к тебе с новостью. Уж такая новость, такая новость... Мужик был, конечно, не всем по нутру, но лихой был вояка.

- Это кто же?

- Лихой был и, можно сказать, справедливый, - продолжал Егорыч. Только вот сбили его...

- Да вы о ком?

- Царствие ему небесное, завтра, должно, уже и похоронят.

Слава раздражается:

- О ком вы?

Егорыч на секунду замолкает в уверенности, что своим сообщением он поразит Славу.

- Быстров... Степан Кузьмич... скончались.

Он прав. Слава замирает... Не может быть! Туман застилает ему глаза.

- Не может быть, - вслух повторяет Слава.

- Отчего же не может быть? Вчерась его нашли...

- Где нашли?

- В роще. В Рагозинской роще. Повесимшись. Ребятишки пошли натрясти желудей и обнаружили. Висит на дубу...

- Как - висит?

- Ну, как висят? Самостоятельно висит. Я ж тебе докладаю. Такому человеку трудно без власти жить Пил без просыпу, перебрал и... Где наша не пропадала, а кончать когда-нибудь надо!

Нет, Слава не может поверить тому, что Степана Кузьмича не стало. Не может, не может Быстров умереть, да еще повеситься. Не того он десятка. Пил, конечно, пил, с горя пил... Но он же борец, такие люди не кончают с собой. Это сплетни, слухи.

Слава на мгновение приободрился.

- Ерунду вы говорите, не может Быстров повеситься, не такой характер у него...

- Характер! - Егорыч всплеснул руками. - Да я точно говорю. Из-за того и заехал, подумал, что не может сердце в тебе на евонную смерть не отозваться.

Слава сжался весь, совсем как в те минуты, когда выполнял самые важные, самые опасные поручения Быстрова.

- Ну расскажите, расскажите по порядку...

- А я и говорю по порядку, - обиделся Егорыч. - Ушел позавчерась из дому, сказал бабе: "Я тут, недалече, скоро вернусь". На дворе ночь, а его нет, с ним такое случалось, пропадал не на один день, а вчера в роще его нашли, висит, сердешный, на суку, перепужал ребятишек...

- Вы-то откуда узнали? Сами видели?

- Зачем мне видеть? Я в Козловке был проездом, дела у меня там, а тут приезжает из Рагозина Выжлецов - слышал? Семен Прокофьич, мельник, говорит: Быстрову конец, не выдержал...

У Славы на сердце тоже тоска. Что-то надо делать, а что?

- Хоронят когда?

- Завтра, как от милиции известию получат, делать вскрытию аль нет...

- Вам чаю еще налить?

- Налей, налей, милок...

Егорыч потягивает чаек и потягивает, греется. И все смотрит, смотрит на Славу, не отводит от него глаз... Так ли уж его интересует, какое впечатление произвело сообщение на Славу? Посмотрит, опустит глаза к блюдцу и опять посмотрит... Нет, чего-то Егорыч недоговаривает.

Ставит блюдце на стол, наклоняется к Славе.

- Слушай, Миколаич, чего скажу... А что, ежели это... убивство?

Слава не очень-то понимает Егорыча.

- Убийство?

- Оченно просто.

- Зачем?

- А у него много, у твоего-то Степана Кузьмича, ненавистников было, люди обид не прощают...

- Да нет, не может быть...

Не может быть, чтобы Степана Кузьмича убили... Да и кто решится на это? Нет, нет...

- Глупости...

- Глупости-то оно глупости, да ведь люди просто так руки на себя не накладают, а такой орел и подавно...

Слава встает.

- Вы тут сидите, захочется, Эмма Артуровна вам еще чайничек вскипятит, а мне, извините, пора.

- Торопишься по начальству докладать? - догадывается Егорыч. - Мне тоже на базар...

Обычно Слава бежит на работу, а сейчас не торопится, идет и раздумывает, как же это могло случиться, что он потерял Быстрова?

Впрочем, Быстрова он давно потерял, но теперь, когда человек вообще уже не существует, мысль о непоправимости происшедшего давила с непереносимой силой.

Возле укома Славу нагнал Ушаков.

- Что это ты такой невеселый?

- Да нет, ничего, - безучастно отозвался Слава. - Голова болит...

Он пошел не к себе наверх, на антресоли, а к взрослым, в уездный комитет партии.

Шабунин был не один, у стола сидели начальник уездной милиции Дегтяренко, как всегда суровый и молчаливый, и Пересветов, директор Каменского конесовхоза.