Лев Овалов - Двадцатые годы

Петя спал, Вера Васильевна тоже легла.

- Где это ты шатаешься?

- У Быстрова был.

- То есть как у Быстрова?

- Он меня вызвал к себе.

- Зачем ты ему понадобился?

- Хочет организовать Союз молодежи.

- Какой союз... Что за глупости!

- Для помощи Советской власти.

- Ничего не понимаю. Чем ты можешь помочь Советской власти?

- А вот хотя бы... контролировать учителей!

- Ты собираешься меня контролировать?

- Не только тебя...

- У тебя с Быстровым, кажется, ум за разум зашел...

- Знаешь, мама, мы все равно с тобой ни до чего не договоримся.

- Тогда гаси свет.

Он так и сделал, заказал себе интересный сон и заснул, но ему так ничего и не приснилось, а когда проснулся, мама причесывалась, а Пети уже не было в комнате.

- Вставай, вставай, - поторопила Вера Васильевна сына. - Опоздаешь.

- Успеем, - снисходительно сказал он и соврал: - Мне приснился удивительный сон...

Мать торопилась, утром ей не до снов.

- О чем это?

Славушка наскоро сочинил сон.

- Понимаешь: Москва, революция. Идут солдаты. Отряд солдат, понимаешь? С ружьями. На груди у них красные банты. А впереди командир, Исус Христос...

- Глупости какие, - оборвала Вера Васильевна сына. - Я думала, действительно что-нибудь интересное...

Славушка подумал: как же неинтересно - Исус Христос во главе вооруженных солдат? Но спорить не стал. К тому же следовало подумать о себе. Идти в школу неприятно. Так же неприятно, как идти мимо собак. Разница одна, собаки лают, а в школе молчат.

Долго ли будет продолжаться игра в молчанку? Нарочно пошел попозже, позже Веры Васильевны, чтоб прийти к началу занятий, вошел в класс вместе с Никитиным, посторонился, уступая ему дорогу, но тот сам отступил, предлагая пройти Славушке, и с ходу вызвал к доске:

- Ознобишин!

Неужели опять единоборствовать?

- Вы не изменили мнения о своих стихах?

- Нет, Иван Фомич.

- Что ж, ваше право, я держусь более консервативных взглядов, мне ближе муза мести и печали, вам - песен, маршей и революции. На вкус и цвет товарищей нет, оставайтесь при своем мнении, но к следующему уроку попрошу всех - всех! - написать характеристику поэмы, любой по собственному выбору, но обязательно Александра Сергеевича Пушкина. Вы не возражаете?

Иван Фомич улыбается, улыбается Славушка, все обращено в шутку.

- Нет, Иван Фомич, не возражаю.

- Отлично, садитесь. - Затем к классу: - Если у кого возникнут трудности, обратитесь за помощью к Ознобишину, он поможет...

Амнистия! Не просит даже извиниться за "баранов". Поворот на сто восемьдесят градусов. Что за чудо? Все входит в обычную колею.

После уроков Иван Фомич окликает убегающего Славушку.

- Да! - Делает вид, что вспомнил, хотя ничего не забыл и нарочно поджидал Славушку. - Утром заезжал Степан Кузьмич. Просил вас зайти после уроков в исполком.

Теперь все ясно.

Славушка перемахнул Озерну и остановился перед исполкомом. Двум смертям не бывать - вошел в президиум. За большим столом Быстров, сбоку, за дамским письменным столиком, секретарь исполкома Никитин, брат Ивана Фомича, Дмитрий Фомич.

- Заходи, товарищ Ознобишин!

Ого! "Товарищ Ознобишин"... Так к нему еще не обращались!

Должно быть, Быстров только что кричал, губы стиснуты, в глазах молнии.

У стены две невзрачные женщины и поближе Устинов с обиженным выражением на багровом лице.

- А я говорю, будете пахать землю красноармейкам, - продолжает, обращаясь к нему, Быстров. - Не найдешь лошадей, самого в плуг впряжем... Прервал себя, повернулся к Никитину: - Дмитрий Фомич, покажите-ка Ознобишину бумажку, которую мы разослали по сельсоветам.

Дмитрий Фомич вздохнул: еще одна затея Быстрова, не осуждал, иные затеи приносили пользу, но кто знает...

Славушка взял четвертушку с витиеватой писарской скорописью.

"Циркулярно. Всем сельсоветам... Предлагается с получением сего провести сход всей молодежи обоего пола в возрасте от 13 до 18 лет с целью избрания на таковом двух делегатов; каковым явиться в воскресенье 13 мая 1919 года в помещение Успенской школы 1-й ступ. к 10 час. утра с продуктами лично для себя на весь день..."

Славушка ничего больше не видел и никого не слышал, он чувствовал, что стоит на пороге самого большого события в своей жизни, прав Быстров, мы создадим союз юных коммунистов и еще посмотрим, кто и какие будет чихать стихи...

- Ознобишин... Товарищ Ознобишин! - донеслось откуда-то из-за тридевять земель...

Теперь Быстров кричал на Славушку!

- Ты что, оглох?

Ослеп, оглох, размечтался...

- А нет, так слушай. Прочел? Делал когда-нибудь доклады? Так вот, готовься. Прочти последние газеты, прочти "Коммунистический манифест", я тебе дам. Все будете делать сами. Помни:

Никто не даст нам избавленья

Ни бог, ни царь и ни герой,

Добьемся мы освобожденья

Своею собственной рукой.

11

Круглые часы за стеной, у Павла Федоровича, пробили одиннадцать, время они отбивали хрипло, с придыханием, точно им тяжко отсчитывать канувшие в вечность события.

Петя давно спит на сундуке, мерное его дыхание не нарушает сгущающейся тишины. Вера Васильевна тоже лежит в постели, хотя долго не засыпает. Славушка сидит на диване и не раздевается.

- Ты скоро ляжешь? - спрашивает Вера Васильевна.

- Лягу, - недружелюбно отвечает Славушка и сердито смотрит на меркнущую коптилку.

В чайном блюдце зеленое конопляное масло, в масле плавает скрученный из ваты фитилек, масло выгорело, фитилек потрескивает, коптит, разгорается, пытается бороться с окружающим мраком, - тени мечутся по стенам, - и опять угасает, темнота становится спокойной, властной, беспросветной.

При таком свете нельзя читать, этот конопляный свет нельзя даже назвать светом, это только намек на то, что люди называют светом.

- Тебе свет не нужен? - строго спрашивает Славушка.

- Гаси, гаси, пожалуйста, - торопливо отвечает мама. - Давно пора.

Задремала Вера Васильевна, должно быть.

Славушка подошел тихонько к окну, рамы прикрыты неплотно, растворил, сел на подоконник.

За окном все тонуло в полном мраке, везде черным-черно, и все же Славушка видел все.

Перекинул ноги через подоконник, прикрыл за собой рамы, тонкие, чуть поблескивающие стекла отгородили его от привычного домашнего мира, и вот он сам точно поплыл в ночном море майской безлунной ночи. Все здесь, в этом ночном палисаднике, знакомо, все известно наизусть, и все казалось необычным, сказочным, удивительным. Вершины кленов тонули в глубине неба, голубоватые звезды, точно капли росы, тускло поблескивали на широких разлапистых листьях. Черная тень летучей мыши тревожно металась из стороны в сторону, стараясь залететь под крышу смутно белеющего дома. Прожужжал в темноте жук, точно чья-то невидимая рука тронула струну контрабаса. Где-то вдалеке лаяла собака, но и ее протяжный лай казался звуком таинственной майской ночи.