Лев Овалов - Двадцатые годы

Поймет позже, а сейчас мальчик всматривается в Быстрова и слушает, слушает...

Странное у Степана Кузьмича лицо. Иногда оно кажется высеченным из камня, иногда расплывчато, как туман, глаза то голубые, то железные, его можно любить или ненавидеть, но безразлично относиться к нему нельзя. Такова, вероятно, и революция. К ней нельзя безразлично...

- А теперь рассказывайте, - заканчивает Быстров. - Что думаете делать. Вот хоть ты! - Пальцем тычет в паренька, который согласно кивал ему во время выступления. - Вернешься вот ты с этого собрания, с чего начнешь?

Паренек поднимается, должно быть, он ровесник Славушке, хоть и повыше ростом, и пошире в плечах, но детскости в нем больше, чем в товарище Ознобишине.

- Мы насчет карандашей. Бумаги для рисования и карандашей. Простые есть, а рисовальных нет...

- Откуда ты?

- Из Козловки.

- Варвары Павловны наказ? - догадывается Степан Кузьмич и объясняет, чтоб поняли другие: - Такая уж там учительница, обучает искусствам. Баронесса! - Но не насмешливо, даже ласково. Испытующе смотрит на паренька: - А хлеба у вас в Козловке много припрятано?

Испуганные глаза убегают.

- Я же говорил: хлеб и кулаки. Кто понял?

- А вы приезжайте к нам в Критово, - дерзко вдруг говорит Саплин. Покажем.

- Как твоя фамилия?

- Саплин.

- Ах, это ты и есть Саплин? Слышал! Что ж, приедем.

- Побоитесь, - еще более дерзко говорит Саплин.

- Не тебя ли? - Быстров усмехается. - Далеко пойдешь!

Саплин порывается сказать еще что-то, Славушка перебивает его на полуслове:

- Степан Кузьмич, послушайте лучше Соснякова. Он чего-то против.

- Против чего?

- Против коммунизма.

- Покажи, покажи мне его, где этот смельчак прячется?

- А он не прячется, он перед вами.

Сосняков кривит губы, пожимает плечами, идет к карте, где сидел вначале, роется в своей торбе, вытягивает тетрадь в синей обложке и возвращается к столу.

- Ты что - хромой?

Если он против коммунизма, можно его не щадить.

- Не хромее вас! Я не против коммунизма. Только неправильно называть всех подряд коммунистической молодежью. Не согласны мы...

Саплин не усидел, вмешался:

- Ты от себя говори, а не от всех.

- А я не от себя говорю.

Тут и Ознобишин не удержался:

- А от кого же?

- От бедняков Корсунского и Рагозина. - Сосняков с неприязнью взглянул на Славушку. - А вот от кого ты... - Не договорил, раскрутил тетрадку. Нельзя всех стричь под одну гребенку. Вот этот, например... - Указал на своего односельчанина, того самого растерянного парня, который показался Славушке Иванушкой-дурачком. - Толька Жильцов. Его отец каждое лето по три работника держит. Какой ему коммунизм?! Разослали бумажку, прислать представителей... Вот сельсовет и прислал: меня от бедняков, а его от кулаков. Объединять молодежь надо по классовому признаку... - Он опять с подозрением взглянул на Ознобишина. - Сам-то ты от кого? Уж больно чистенький...

- От волкомпарта, вот от кого, - вмешался Быстров. - Выполняет поручение волкомпарта.

- Вот я вам сейчас и зачту, - продолжал Сосняков, раскрыв тетрадь, не обращая внимания на Быстрова. - Я составил список. У нас в Корсунском и Рагозине двести восемьдесят три хозяйства. Шестьдесят восемь бедняцких, безлошадных, тридцать семь кулацких, которые держат батраков, а остальные и туда и сюда. Так кому же идти в коммунизм? И тем, кто без лошадей, и тем, у кого батраки? Как бы те, с конями, не обогнали безлошадных!

Быстров сам из Рагозина, что-то не примечал там Соснякова, должно быть, мал был, крутился под ногами, а вот вырос и дело говорит, вот кого в командиры, но и Ознобишина жаль, один позлей, другой поначитанней, этот только вынырнул, а Славушка - находка Быстрова, поставили парня на пост и пусть стоит, но и Сосняковым нельзя пренебречь.

- Что же ты предлагаешь?

- Выбрать по деревням комитеты бедноты из молодежи.

- Загнул! Мы скоро все комбеды ликвидируем. Укрепим Советскую власть и ликвидируем...

Сосняков, кажется, и Быстрова взял под подозрение, но на молодежных комбедах не настаивал, только добавил, что к учителям тоже следует присмотреться, не все идут в ногу, есть такие, что шаг вперед, а два в сторону.

"В чем-то Сосняков прав, - думал Быстров, - тону я в повседневных делах, те же комбеды, тяжбы из-за земли, продразверстка, дезертиры, ребята здесь тоже на первый взгляд симпатичные, а ведь подастся кто-нибудь в дезертиры..."

Высказывались и о карандашах, и о дезертирах, и Быстров даже Иванушку-дурачка вызвал на разговор.

- Ты Жильцова Василия Созонтыча сын? Много вам земли нарезали в этом году? Работников-то собираетесь брать?

- Сколько всем, столько и нам. Ныне работники знаете почем? Папаня теперь на мне ездит...

Резолюцию составляли сообща, перечислили все задачи Советской власти, выполнить - и наступит коммунизм.

- Теперь записывай, - подсказал Быстров. - Желающих вступить в Союз коммунистической молодежи.

Славушка повторил с подъемом:

- Кто желает вступить в Союз коммунистической молодежи?

Тут-то и осечка, смельчаков не шибко много, да еще Сосняков с пристрастием допрашивал каждого: кто твой отец, сколько коров да лошадей и какой у семьи достаток...

Записалось всего восемь человек, даже до десятка не дотянули.

Славушка еще раз пересчитал фамилии, вздохнул, - надеялся, что от охотников отбою не будет, - и посмотрел на Быстрова: что дальше?

- По домам, - сказал тот. - Отпускай всех по домам, а кто записался, пусть останется. Лиха беда начало. Москва тоже не сразу построилась. Год-два - все придут к нам...

Сказал, надо выбрать комитет.

Выбрали Ознобишина, Соснякова, Саплина, Терешкина, великовозрастного парня, тоже ученика Успенской школы, и Елфимова из Семичастной - деревни, расположенной в полуверсте от Успенского. Выбрали председателя волкома.

- Волкомпарт рекомендует товарища Ознобишина...

Саплина назначили инспектором по охране труда.

- Сам батрак, - предложил Быстров. - Знает, что к чему.

Соснякову поручили заведовать культурой.

Вышли из школы скопом, торопились в исполком. Быстров обещал выдать всем по мандату.

- Чтоб были по всей форме!

13

Прасковью Егоровну поразил второй удар.

Утром Нюрка пришла помочь одеться, а старуха ни ногой, ни рукой.

- М-мы, м-мы...

Лупит глаза, истолкла бы Нюрку глазами, а ни ударить, ни толкнуть...

Старуха лежала на кровати и беззвучно плакала.

Нюрка из себя выходила, до того старалась угодить, не хозяйке, хозяину, - подмывала, переодевала, стирала, родную мать так не ублажают, как она обихаживала... Эх, если бы стала старуха свекровью!

Что бы делал Павел Федорович без Нюрки, запаршивела бы мать, сгнила, уж так старалась Нюрка, так старалась, но не помогло ей ее старанье, двух месяцев не прошло, как Павел Федорович велел ей уходить со двора.