Лев Овалов - Двадцатые годы

- Если возможно, мяса, - просит отец Михаил. - Мукой я обеспечен.

Беневоленский наклоняется к Славушке:

- Что вы наделали, Вячеслав Николаевич?! За смертью Павла Федоровича наследники Федор Федорович с вашей маменькой, а теперь все уплывет...

На кухне накрывают стол.

- Садитесь, - приказал Павел Федорович вернувшимся с хутора Пете и Федосею и опять - Славушке: - Позови мать.

Вера Васильевна улыбается сыну.

- Поженились?

- Мам, говорят, теперь все наше будет уже не наше.

- А оно и так не наше.

- Тебя зовут...

Славушка заглянул к Прасковье Егоровне. Она по-прежнему сидела на стуле. Расползшаяся, неподвижная. Резкая складка перекосила губы. Глаза закрыты.

А в кухне Павел Федорович приглашает за стол даже Надежду, подает жене нож.

- Режь, хозяйка... - Взглянул на Надежду. - Принесла бы, что ли, по такому случаю сливочек...

Надежда сорвалась, вернулась с крынкой, подала хозяину, он аккуратно разлил по стаканам.

- Горько, - сказал сам себе, обтер губы ладонью, чмокнул жену в щеку. Ешьте. - Опять кивнул Надежде. - Отнеси мамаше пирожка, хотя седни, может, даже откажется. И молочка. Да не сливок, а молочка, за сливки бы она не похвалила!

15

Солнце наполняло просторную комнату. Все стало в ней золотым, и высокие шкафы красного дерева, и стекла, и кресла, обитые грязным оранжевым штофом, и тусклый коричневый деревянный потолок, и стертый паркет, и даже тени от сиреневых кустов, отраженные в стенках шкафов.

Мальчик жадничал: находясь в такой солнечности, ему мало одной книги, даже самой замечательной, он снимал с полок то одну, то другую. Все мало. Вольтер, Франс, Теккерей, и вдруг стихи Антиоха Кантемира, просто невозможные стихи, - подавиться можно! - и стихи всяких декадентов, Бальмонт, Брюсов, Белый, Бодлер, Блок, и - "Великий розенкрейцер" Владимира Соловьева. Все умещалось в детской голове и раскладывалось что в дальний ящик, что в ближний, все для того, чтобы действовать, бороться, жить.

Он сидит в кресле, обложенный книгами, погруженный в приключения и стихи, в красоту и несуразицу разбросанных по подоконнику томов, и не замечал Андриевского, тот писал за ломберным столиком, сочинял речь, которую, если бы удалось наступление Деникина, если бы власть пролетариата была свергнута, если бы образовалась демократическая республика, если бы выбрали его в депутаты, - он произнес бы с трибуны парламента: "Господа! Тирания торжествующего хама низвергнута! Институты демократических свобод..."

Но тут в библиотеку в лице Быстрова вошел торжествующий хам, и Андриевский даже привстал.

- Степан Кузьмич... Рад!

Андриевский искренен, как все увлекающиеся люди, он тотчас забыл, чем только что занимался.

А Быстров пытливо взглянул на Славушку:

- Все читаешь? Много проводишь здесь времени?

- Да не так чтобы...

Андриевскому:

- Вы этого паренька оставьте!

В глазах Андриевского мелькнула усмешка.

- Как вас понимать?

- А так! Подсовываете всякие книжечки, отравляете мозги...

Он посмотрел на книги.

- Об чем это?

- Разное. Стихи, - ответил Славушка.

- Бальмонт. Блок... Все иностранцы. Белый... В самом деле белый или просто так? "Великий розенкрейцер"... А это с чем едят?

Андриевский повел головой в сторону мальчика.

- Его собственный выбор.

- Нет, вы уж его оставьте, - строго сказал Быстров. - Понятно?

- А меня нечего оставлять, - возразил Славушка. - Я сам знаю, что читать.

- Ох ты!..

Но сказал это Быстров даже одобрительно.

- Просто он сюда приходит чаще других, - объяснил Андриевский. - А книжки выбирает сам.

- У нас на него другие виды, - веско сказал Быстров. - Сейчас не до стихов.

Славушка заинтересованно взглянул на Быстрова, а Андриевский прямо спросил:

- Какие же это у вас на него виды?

- Хлопчик нужен для революции, а не для стихов, - сказал Быстров. Понятно? Во всем мире молодежь объединяется в Коммунистический Интернационал.

- Мне вас не учить, только революция - дело мрачное, при чем тут дети?

Быстров нахмурился, исподлобья поглядел на Андриевского.

- Кому мрачное, а кому светлое, - твердо возразил он. - Вы в церкви бываете?

- При чем тут церковь?

- При том. Евангелие слушали?

- Предположим. Даже читал.

- Вы вот умный человек, образованный, словечка не скажете в простоте, а ребята не научились врать. Захотят, да не сумеют. - Быстров не смотрел на Славушку, но подразумевалось, что имеет в виду и его. - Слышали: устами младенцев глаголет истина?

- Смотря какая!

- А двух истин не бывает.

- Ошибаетесь, Степан Кузьмич, у каждого человека своя правда.

- Ну уж нет! Конечно, относиться к правде можно по-разному, можно и неправду назвать правдой, но правда одна: черное - черное, а белое - белое.

- И вы хотите построить новое общество с помощью этих подростков?

- Вы же не хотите строить? Да оно вам и не нужно! И строить новое общество будут они для себя. Не столько я с их помощью, сколько они с моей.

- Это не плеоназм?

- Чего?

- То же самое, повторенное иными словами.

- Ну и пусть... Как вы сказали?

- Плеоназм.

Быстров рассердился. Славушка заметил, как задергалась у него правая щека, она у него всегда дергается, когда он приходит в неистовство, например, на митингах; когда клеймит мировой капитал, щека дергается так, точно вот-вот с ним случится припадок. Но припадков никогда не случается, и впоследствии Славушка убедился, что Быстров отлично умеет держать себя в руках, он подергивал щекой произвольно, это у него ораторский прием, так он становился страшнее и пользовался этим приемом, чтобы показать свое особое возбуждение. Быстров болезненно самолюбив, не любит, когда его дурачат, в неизвестном словечке Быстров уловил насмешку и рассердился, нарочно задергал щекой, чтобы напугать Андриевского.

И тот испугался!

В гневе Быстров страшен, это говорят все, хотя опять же он позволяет овладевать собой гневу лишь тогда, когда требуется стать неумолимым, когда он не смеет обнаружить сострадания, когда, например, у кулаков и помещиков отбирали имущество, выселяли их из насиженных гнезд или расстреливали грабителей и дезертиров.

- Вам что-нибудь нужно? - спросил Андриевский.

- Нужно. Иначе зачем заехал бы я сюда? Слышали о положении на фронте?

- Читал.

- Меня вызывали позавчера в Малоархангельск. Офицерня рвется к Москве, нам приходится отступать. Отступаем с боями, изматываем противника. Требуется поднабраться сил, чтоб перейти в наступление. Возможно, придется оставить Орел. Но до Тулы не допустим, от Тулы мы его и погоним.

Андриевский не возражал, а он любил поспорить. Славушка понял: Андриевский не верит Быстрову, думает, что Деникин дойдет до Москвы. Пусть думает. Славушка верит Быстрову. Он только хочет, чтобы белых погнали не от Тулы, а от Орла. Он не хочет видеть белых в Успенском.