Алексей Писемский - Мещане

- Тебя выпустили, папа! - говорила она.

- После!.. После!.. - перебил ее тот и обратился к Бегушеву.

- Вы видите перед собой преступника и арестанта!..

И при этом граф с горечью показал на себя.

Когда все вошли в залу, то Мильшинский был еще там и, при проходе мимо него Тюменева, почтительно ему поклонился, а тот ему на его поклон едва склонил голову: очень уж Мильшинский был ничтожен по своему служебному положению перед Тюменевым! На дачу согласились идти пешком. Тюменев пошел под руку с Меровой, а граф Хвостиков с Бегушевым. Граф шел с наклоненной головой и очень печальный. Бегушеву казалось неделикатным начать его расспрашивать о причине ареста, но тот, впрочем, сам заговорил об этом.

- Блажен, блажен, кто не ходит на совет нечестивых! - начал он мелодраматическим голосом. - Пока я не водился с мошенниками, было все хорошо; а повелся - сам оказался мошенником.

- В чем же вас обвиняют?.. Неужели в знакомстве только?

- Обвиняют меня в ужасной вещи, в гадкой... Вы знаете, я занимался у Хмурина делами - главным образом в том смысле, что в трудных случаях, когда его собственной башки не хватало, помогал ему советами. Раз он мне поручил продать на бирже несколько векселей с его бланковыми надписями, которые потом оказались фальшивыми; спрашивается, мог я знать, что они фальшивые?

- Конечно, могли и не знать! - сказал Бегушев, думая про себя, что "если бы ты, голубчик, и знал это, так все-таки продал бы векселя из угождения Хмурину!" - Однако вас выпустили: доказательство, что в поступке вашем не видят ничего важного! - прибавил он вслух.

- Пока выпустили!.. Я не знаю, как Тюменев это устроил!.. - проговорил граф Хвостиков несколько странным голосом. - Меня тут больше всего беспокоит, что Лизу, говорил мне Ефим Федорович, очень это огорчило?

- Очень! - подтвердил Бегушев.

- О, она любит меня... Я видел много тому доказательств, - произнес с чувством граф, и слезы у него снова навернулись на глазах.

От старости и от разного рода житейских передряг Хвостиков становился, наконец, слезлив.

- Как я тебе благодарна, что ты спас отца, - говорила в это время Мерова.

Тюменев ничего ей на это не ответил.

- Ты, я думаю, как только приехал и попросил там, его сейчас же и выпустили.

- Да, я съездил к прокурору!.. - проговорил протяжно Тюменев и с несколько кислой улыбкой на губах; в сущности, он обязался внести залогу пять тысяч рублей за графа Хвостикова. - Только чтобы родитель ваш не улизнул куда-нибудь, тогда я за него в ответе буду! - объяснил он.

- Куда ж ему улизнуть? - воскликнула Мерова. - У него денег нет доехать даже до Петербурга!

- И не давайте, пожалуйста, ему теперь денег! - объявил Тюменев.

Проводя друзей своих до дачи, Бегушев распрощался с ними и отправился обратно в Петербург. Невозможно описать, какая тоска им владела. Отчего это происходило: от расстройства ли брюшных органов, или от встречаемого всюду и везде безобразия, - он сам бы не мог ответить.

Войдя в свой просторный номер, Бегушев торопливо спросил себе бутылку хереса и почти залпом выпил ее. Последнее время он довольно часто стал прибегать к подобному развлечению.

Глава VIII

В обвинительном акте по делу Хмурина граф Хвостиков не был обозначен. Тюменев успел кому следует растолковать, до какой степени граф глуп и какой он нищий. Сей последний, конечно, не знал этого и был в восторге, что спасся от беды. По наружности, впрочем, граф Хвостиков сохранил довольно гордый и спокойный вид и всем говорил: "Я знал это! Совершенно уверен был в том!.." А между тем, скрывая от всех, он ходил в Казанский собор, когда там никого не было народу, становился на колени перед образом Казанской божьей матери и горячо молился: "Богородица, богородица, я в тебя не верил прежде, а теперь верую и исповедаю тя! - говорил он, колотя себя в грудь и сворачивая несколько в "славянский тон". - Дай мне только прокормиться в жизни и не умереть с голоду, заступница и хранительница всех неимущих!.." - шептал он далее.

Когда начался суд по делу Хмурина, граф, выпросив позволение у Тюменева переехать в город на его квартиру, являлся на каждое заседание, а потом забегал к Бегушеву в гостиницу и питался у него. По самой пустоте своей, Хвостиков не был злой человек, но и он в неистовство приходил, рассказывая Бегушеву, как Янсутский и Офонькин вывертывались у следователя на судебном следствии.

- Это такие, я тебе скажу, мошенники, - говорил он, ходя с азартом по комнате, в то время как Бегушев полулежал на диване и с любопытством слушал его, - такие, что... особенно Янсутский. (На последнего граф очень злился за дочь.) Все знают, что он вместе обделывал разные штуки с Хмуриным, а выходит чист, как новорожденный младенец... Следователь, надобно отдать ему честь, умел читать душу у всех нас; но Янсутский и тому отводил глаза: на все у него нашлось или расписочка от Хмурина, или приказ Хмурина!

- Он поляк, должно быть! - заметил Бегушев, не меняя своей позы.

- Верное замечание!.. Непременно поляк!.. - согласился Хвостиков. - Но это бы еще не беда!.. Я сам человек французского воспитания... Даже более того: француз по происхождению.

- Это с какой стати? - воскликнул Бегушев.

Граф Хвостиков немного позамялся.

- Эта история, я думаю, известна всем: я сын не графа Хвостикова, а эмигранта французского, бежавшего в Россию после первой революции, который был гувернером моих старших братьев и вместе с тем le bien aime* моей матери...

______________

* возлюбленным (франц.).

"Эдакой болван! - подумал Бегушев. - Для вздорной болтовни не щадит и матери".

- Но я все-таки русак, - продолжал Хвостиков.

По какому-то отдаленному чутью он предугадывал, что в последнее время бить в эту сторону стало недурно!

- Офонькин тоже, должно быть, на следствии красив: перепугался, вероятно, донельзя!.. - сказал Бегушев.

- Вначале очень, а теперь нет. Отлично отлынивает; у него все дела вот как переплетены были с делами Хмурина!.. - говорил граф и при этом пальцы одной руки вложил между пальцами другой. - Но по делу выходит, что ничего, никакой связи не было.

- Он жид! - заметил Бегушев.

- Чистейший!.. Без отметины!.. - продолжал Хвостиков. - Так что, я вижу, присяжные даже злятся, что отчего же эти господа не на скамье подсудимых; потому что они хуже тех, которых судят!.. О, я тебе скажу, у нас везде матери Митрофании{170}: какое дело ни копни, - мать Митрофания номер первый, мать Митрофания номер второй и третий!

Бегушев расхохотался: последняя мысль графа ему очень понравилась. Тот это подметил и продолжал:

- Сатириком уж я сделался!.. Впрочем, говорят, что я давно на Вольтера походил.

- Только на беззубого, - поумерил его Бегушев.

- Это так! - согласился Хвостиков. - Ни одного своего зуба нет - все вставленные.