Алексей Писемский - Мещане

- Виновница тому, - начал Тюменев, - что мы у тебя так нечаянно обедаем, Елизавета Николаевна, которая, выходя из суда, объявила, что на даче у нас ничего не готовлено, что сама она поедет к своей модистке и только к вечеру вернется в Петергоф; зачем ей угодно было предпринять подобное распоряжение, я не ведаю! - заключил он и сделал злую гримасу. Видимо, что эта выходка Меровой ему очень была неприятна.

- Когда женщины думают о нарядах, они забывают все другое и теряют всякую логику! - сказал граф Хвостиков, желая оправдать дочь свою в глазах Тюменева.

Обед хоть и был очень хороший и с достаточным количеством вина, однако не развеселил ни Тюменева, ни Бегушева, и только граф Хвостиков, выпивший стаканов шесть шампанского, принялся врать на чем свет стоит: он рассказывал, что отец его, то есть гувернер-француз, по боковой линии происходил от Бурбонов и что поэтому у него в гербе белая лилия - вместо черной собаки, рисуемой обыкновенно в гербе графов Хвостиковых.

Собеседники графа, конечно, не слушали его, а Бегушев все продолжал взглядывать на Тюменева внимательно, который начинал уж беспокоить его своим озлобленным видом.

- А когда ты в Москву уезжаешь? - спросил между тем тот.

- На днях! - отвечал Бегушев.

- На днях! - воскликнул почти с испугом граф Хвостиков: с отъездом Бегушева из Петербурга ему прекращалась всякая возможность перекусить где-нибудь и что-нибудь, когда он приезжал с дачи в город.

- Зачем так скоро? - проговорил Тюменев.

- Номерная жизнь надоела! - отвечал Бегушев.

Ему в самом деле прискучили, особенно в последнюю поездку за границу, отели - с их табльдотами, кельнерами! Ему даже начинала улыбаться мысль, как он войдет в свой московский прохладный дом, как его встретит глупый Прокофий и как повар его, вместо фабрикованного трактирного обеда, изготовит ему что-нибудь пооригинальнее, - хоть при этом он не мог не подумать: "А что же сверх того ему делать в Москве?" - "То же, что и везде: страдать!" - отвечал себе Бегушев.

Тюменев, отобедав, вскоре собрался ехать на дачу: должно быть, его там что-то такое очень беспокоило. При прощании он взял с Бегушева честное слово завтра приехать к нему в Петергоф на целый день. Бегушев обещал. Когда граф Хвостиков, уезжавший тоже с Тюменевым вместе, садясь в коляску, пошатнулся немного - благодаря выпитому шампанскому, то Тюменев при этом толкнул еще его ногой: злясь на дочь, он вымещал свой гнев и на отце.

Утро на другой день оказалось довольно свежее и сероватое. Бегушев для своей поездки в Петергоф велел себе привести парную коляску: он решил ехать по шоссе, а не по железной дороге, которая ему не менее отелей надоела; в продолжение своей жизни он проехал по ним десятки тысяч верст, и с тех пор, как они вошли в общее употребление, для него вся прелесть путешествия пропала. "Так птиц только можно возить, а не людей!" - говорил он почти каждый раз, входя в узенькое отделение вагона.

Выбравшись с петербургской мостовой, извозчик поехал довольно быстрой рысью. Бегушев не без удовольствия покачивался в спокойном фаэтоне: в настоящие минуты он был хоть и не в веселом, то, по крайней мере, в довольно покойном расположении духа, и мысли его мало-помалу устремились на воспоминание о Домне Осиповне: то, что она теперь делала и какого рода жизнь вела, ему и вообразить было противно, но у него существовало прошедшее с Домной Осиповной, и хорошее прошедшее. Если бы эта прежняя Домна Осиповна в настоящую минуту сидела около него в экипаже - пусть бы даже так же глупо, как сидела она некогда, ехавши с ним по Москве на обед к Янсутскому, - то Бегушеву и тогда было бы приятно. До ссоры с Домной Осиповной он видел в ней единственную цель всей своей жизни, а теперь что же у него осталось? Ничего!..

Когда Бегушев подъехал к даче Тюменева, то был немного удивлен, что на террасе никого не было. Обыкновенно в этот час Тюменев и Мерова всегда сидели на ней. Он хотел через дверь террасы пройти во внутренние комнаты, но она оказалась запертою. Бегушев пошел через двор.

- Господа дома? - крикнул он мывшей там посуду кухарке, должно быть, чухонке и безобразнейшей на вид.

- Не знаю, спросите курьера - он там! - отвечала она, показывая мочалкой на вход с крыльца.

Бегушев вошел в эту дверь. Там его действительно встретил курьер.

- Ефим Федорович у себя? - спросил Бегушев.

- Сейчас доложу-с!.. Потрудитесь пожаловать в гостиную! - отвечал курьер и указал на смежную комнату. Бегушев вошел туда. Это была приемная комната, какие обыкновенно бывают на дачах. Курьер скоро возвратился и просил Бегушева пожаловать к Ефиму Федоровичу наверх. Тот пошел за ним и застал приятеля сидящим около своего письменного стола в халате, что весьма редко было с Тюменевым. К озлобленному выражению лица своего Тюменев на этот раз присоединил важничанье и обычное ему топорщенье.

- Очень рад, что ты приехал! - сказал он, с заметным чувством пожимая руку Бегушеву.

Тот сел напротив него.

- Ты один на даче? - спросил он.

- Один!

- А где же Елизавета Николаевна?

- Елизавета Николаевна сбежала от меня, - отвечал с презрительной улыбкой Тюменев.

- Куда?

- Не знаю!

- Но жива ли она? Не случилось ли с ней чего-нибудь? - проговорил с беспокойством Бегушев.

- Ничего не случилось! - произнес Тюменев.

Презрительная и злая усмешка не сходила с его рта.

- Стало быть, она и ночевать не приезжала? - расспрашивал Бегушев.

- Нет, я ее ждал в одиннадцать часов, в двенадцать, в два часа, в четыре часа!.. Можешь себе представить, что я перечувствовал... Наконец, утомленный, только что задремал, как получил от нее телеграмму.

При этих словах Тюменев пододвинул к Бегушеву лежавшую на столе телеграмму.

Тот прочел.

Мерова коротко телеграфировала: "Не ищите меня, - я полюбила другого".

- Во-первых, какое бесстыдство телеграфировать о себе подобные известия, - продолжал Тюменев, - и потом, кого она могла полюбить другого?.. Кого!

- Может быть, и полюбила кого-нибудь!.. - сказал Бегушев. - У тебя кто часто бывал на даче?

- Кроме тебя - никого!

- А молодой человек Мильшинский бывал у вас?

- Мильшинский?.. - переспросил Тюменев, и мозг его как бы осветился уразумением. - Он тут часто торчал у решетки, но на дачу я его не принимал. К чему, однако, ты сделал этот вопрос?

- Так, ни к чему! - отвечал Бегушев; ему стало совестно, - точно он сплетничает.

- Постой, однако, - ты дал мне путеводную нить! - сказал Тюменев и позвонил.

Вошел курьер.

- Сходи на дачу восьмой номер и спроси: там ли еще живет Мильшинский?.. - приказал Тюменев.

Курьер пошел. Тюменев с заметным нетерпением поджидал его. Курьер, впрочем, очень скоро воротился и доложил, что Мильшинский переехал с дачи в Петербург.