Николай Почивалин - Юность

- Семен Андреевич, вам.

Кудрин, не принимавший участия в разборе почты, удивленно поднимает голову.

- Мне?

Придавив лист бумаги, чтоб его не сдуло, портсигаром, Кудрин не спеша берет письмо. Он мельком смотрит на конверт, бледнеет. Руки у него начинают дрожать.

- Нашлись! - сдавленным голосом говорит он.

Крепко, обеими руками держа письмо, Кудрин читает.

Он часто шевелит губами, моргает и, не сумев удержаться, вытирает глаза ладонью.

- Нашлись! Мои нашлись!..

Потом Кудрин сидит за столом, пропускает между пальцев ручейки волос, дочитывает письмо до конца, раскладывает перед собой фотокарточки.

- Что за могильная тишина? - входя, спрашивает Пресс. - Машенька, ты чего хлюпаешь?

- Михаил Аркадьевич, у меня семья нашлась! - вскакивает Кудрин. - Вот и карточки. Прислали!

- А я что говорил? Ну-ка, показывай! Эх, славные шпингалеты!..

Карточки идут по рукам. На одной - молодая худенькая женщина, с большими, усталыми глазами. На другой - мальчик и девочка, оба крепкие, здоровые, чем-то очень похожие на отца.

- Два раза эвакуировались, - счастливо улыбается Кудрин. - Сначала в Краснодар, потом в Казахстан...

Живут в какой-то Кийме, Акмолинская область. Вон куда попали!

- Вот погоди! Выхлопочу тебе отпуск, поезжай.

А ты от нас уходить хотел! У нас-то - рай!

- Михаил Аркадьевич, вы мне на часок разрешите отлучиться?

- Иди, иди! Полдня для такого случая!

- Пойду к связистам. Деньги пошлю. Потом - в финчасть, надо аттестат посылать. - Кудрин складывает письмо и, не удержавшись, снова смотрит на карточки. - Выросли как!..

Едва майор уходит, мы начинаем оживленно комментировать событие.

- Тихо! Тихо! - останавливает Пресс. - Метников, как с газетой?

- Осталась передовая. Кудрин писал. Вот она.

- Давай сюда, просмотрю. Ну, по местам! Ого!..

В проеме окна проносится черная молния. Фашистский самолет проходит над селом бреющим полетом, дробно стучит скороговорка крупнокалиберного пулемета.

- Обнаглели, сволочи!

Работается сегодня удивительно легко. Время до обеда проходит совершенно незаметно.

- Добирают передовую, - докладывает Чернякова. - Полосу правят.

- Гулевой, - зовет Пресс. - Приготовьте всем по чарке. Сегодня у нас праздник!

- рад стараться! - озорно козыряет начальник издательства. - В порядке инициативы добавлю к столу малосольные помидоры.

- Благодарю за службу!

- А что, Сергей, - говорит Гранович. - Проснешься ты завтра утром - и вдруг знаменитый.

- Как Байрон! - подхватывает Метников.

- Ага, Джорж Ноэл Гордон Прохоров!

- Ладно, не издевайтесь!

Это о моих стихах, - завтра они появятся в газете, По совести говоря, волнуюсь. Раз пять прочитал их в гранке теперь опасаюсь, чтобы не передали какой-нибудь официальный материал. Стихи тогда придется снимать.

Усатый немолодой лейтенант появляется в дверях без стука, не докладывая.

- Вам кого?

Лейтенант переступает тяжелыми грязными сапогами, густо крякает.

- Вашего майора привез. Наповал.

- Что?

- Какого майора?

Громыхая, выбегаем на улицу.

На телеге вытянув руки по швам, лежит Кудрин.

Шинель на груди разорвана, покрыта бурыми влажными пятнами. Фуражки на голове нет. Светлые ручейки волос скатилясь на доски.

- Около узла связи посекло. Его и еще мальчонку, - хмуро говорит лейтенант.

Вечером мы хороним заместителя редактора армейской газеты майора Кудрина, нашего Семена Андреевича.

Пресс, Метников, Гранович и я несем гроб, сколоченный шоферами из старых досок. Гроб обернут в красное полотнище.

На маленьком сельском кладбище тихо. Мокро блестит пожухлая трава. Меж старых, потерявших форму могил с ветхими покосившимися крестами белеют новые, еще не успевшие почернеть кресты, кое-как отесанные руками баб-горемык. Ставим гроб на землю, снимаем пилотки. Навзрыд плачет Машенька.

Разбрызгивая жидкую грязь, к кладбищу подъезжает зеленая "эмка", резко тормозит. Из машины выходит полковник Жоголев - начальник политического отдела армии. Он молча кивает нам, опускается на колено, целует Кудрина в восковой лоб.

- Школьный товарищ...

Мягко шлепают о крышку гроба комья мокрой земли.

Полковник достает из кобуры пистолет. В сыром осеннем воздухе хлопают выстрелы.

Потом мы медленно идем по мокрой, скользкой дороге. Машина Жоголева идет в стороне. Полковник без фуражки, тронутые сединой волосы блестят под дождем.

Покусывая губы, Жоголев говорит:

- Выше голову, друзья! Впереди еще много трудного... Пишите. Лучше пишите. Чтоб душа рвалась!..

Махнув рукой, полковник круто сворачивает к машине.

Пресс идет позади всех, сутулясь, недобро косясь по сторонам из-под толстых стекол роговых очков.

На крыльце нас встречает Лена. Она стоит, прижавшись к перилам, смотрит на нас большими грустными глазами. Девушка оставалась дежурить у приемника, ей больно, что она не была со всеми.

- Вам письмо, - говорит она мне.

Товарищи молча проходят мимо.

Я остаюсь на крыльце один, верчу в руках маленький конверт. Письмо от Оли.

"Долго не писала тебе, не знала, как об этом сказать.

Лучше - прямо. Я вышла замуж за Макарова. Пойми, что я нужна ему сегодня больше, чем тебе. Ему трудно..."

Глупо... Почему погиб Кудрин?

Ветер подхватывает клочки письма, несет их по мокрой земле.

13

По крыше однотонно стучит дождь - мелкий, непрерывный, слякотный. Стекло в среднем окне наполовину выбито, тяжелое домотканое рядно, которым на ночь маскируется скудный свет керосиновой лампешкп, то отдувается, наполняемое холодным ветром, то, когда ветер ненадолго стихает, повисает прямо.

В редакции тишина, длительная, затяжная. Только изредка прошуршит страничка бумаги, сердито кашлянет Пресс да жалобно скрипнет половица это, словно тень, из угла в угол ходит Гранович.

Третий раз подряд читаю начало одной и той же фразы: "В подразделении Лихового..." Фраза чем-то не нравится, но чем - не могу понять. Хочу посоветоваться с Метпиковым, но молчу: секретарь пристально разглядывает карточку семьи Кудрина...

Входит Машенька. Она достает из-под намокшей шинели сухую трубочку газеты, молча подает Прессу. Газета уже на машине.

Пресс просматривает поправки, коротко пишет: "печатать", опять берет чистый лист бумаги. И снова нудная тишина.

"В подразделении Лихового..."

Все вдруг начинает казаться неправдоподобным. Это только дурной сон - и дождь за окном, и свежая могила на маленьком сельском кладбище, и письмо...

Пресс крякает, комкает лист бумаги, быстро выходит на улицу. Вслед за ним, подчиняясь мгновенному, еще самому неясному желанию, выхожу и я.

Скупой снопик света из открытых дверей на минуту освещает грузную фигуру Пресса. Он стоит на крыльце, тяжело навалившись на перила. Ветер швыряет в лицо мелкие холодные капли. В темноте слышно, как часто шумит по лужам дождь.