Юзеф Принцев - Гори, гори, моя звезда

И широко зашагал к возам.

В тот вечер Аркадий долго не мог заснуть. Слушал, как сонно посапывает сестренка и стрекочет швейная машинка в соседней комнате. Мать опять что-то шила ему или Талке.

"Хорошо бы внутренний карман пришить к форменной куртке, - подумал он. - Только самому, а то мама пристанет: зачем да к чему?"

Аркадий, в который раз уже, сунул руку под подушку, нащупал холодную рукоятку маузера и уснул.

Утром мать с трудом добудилась его, и он побежал в училище, радостно ощущая, как тяжело оттягивает карман и бьется о бедро настоящий боевой пистолет.

Раньше каждого опоздавшего на уроки встречала обличающая тишина лестницы и коридора, а инспектор, по прозвищу Крыса, с розовым, вытянутым вперед носом, который, как все утверждали, шевелился, вынюхивая малейший беспорядок, уже ждал с раскрытой книжечкой, куда аккуратно заносил фамилию провинившегося.

Теперь реальное гудело от первого до последнего этажа. По коридорам носились малыши, старшеклассники яростно митинговали, преподаватели растерянно жались по стенам, пробираясь в классы, и покорно ждали, когда же успокоятся реалисты и можно будет начать хоть какое-то подобие урока.

Из актового зала вынесли портрет царя и выкинули его в пролет лестницы. Царь долго кувыркался, пока не упал к ногам насмерть перепуганого швейцара Василия. Швейцар попытался снести царский портрет к себе в каморку под лестницей, но налетевшие реалисты сломали на мелкие куски полированную раму и разодрали холст.

Теперь от царя остались только усы и бородка, но догадаться, что они царские, было уже невозможно.

Василий хватался за сердце и крестился, а разбушевавшиеся реалисты осаждали учительскую с требованиями: "Долой французский!", "К черту молебен по утрам!", а здоровенный дылда, второгодник Великанов, сложив ладони рупором, кричал прокуренным басом: "И физику! И физику!" Видно, здорово досадила ему эта физика.

Спас положение учитель словесности Николай Николаевич Соколов. Он встал в дверях учительской и поднял руку, требуя тишины. Гомон не сразу, но утих.

- Граждане учащиеся! - негромко сказал Соколов.

И опять все закричали, захлопали в ладоши, особенно малыши. Никто в жизни еще не называл их гражданами. Старшеклассники подзывали высокомерным: "Эй ты, сопля!", самым вежливым считалось "недомерок", а тут вдруг здравствуйте: "Граждане!"

- Граждане учащиеся! - повторил Соколов. - Хочу сообщить вам, что педагогический совет одобрил решение о создании ученических организаций. Вы теперь получили равные права с нами, преподавателями, и будете сами обсуждать оценки и поведение своих товарищей. В городе создается организация среднеучебных заведений. Вам необходимо выбрать свой ученический комитет. Прошу пройти в актовый зал!

Николай Николаевич выждал новый взрыв аплодисментов и, улыбаясь, добавил:

- Огромнейшая просьба: не ломайте стульев. Они теперь ваши, народные!

Первым в зал побежал Великанов, за ним кинулись остальные. В дверях Великанов остановился и, опираясь ручищами о косяк, сдерживал навалившихся сзади реалистов. Кто-то упал, кому-то отдавили ногу, затисканный приготовишка плакал и кричал: "Мама!"

- Анархия - мать порядка! - вопил Великанов.

Аркадий пробился вперед и двинул Великанова между лопаток. Тот сунулся головой в дверь, пробежал по инерции несколько шагов, остановился, но хлынувшая в зал толпа реалистов закружила его, чуть не сбила с ног, и он побежал вместе с другими занимать места в первых рядах.

На возвышении, под простенком, где раньше висел портрет царя, за длинным, покрытым зеленым сукном столом сидели преподаватели. Не было только директора. Одни прятали глаза, другие, наоборот, презрительно поджав губы, смотрели прямо в зал. Учитель французского, завитой и напудренный, с нарочитой тщательностью полировал ногти маленькой пилочкой. Священник, отец Геннадий, багровея от гнева, разглядывал гудящий зал и нервно теребил нагрудный свой золоченый крест.

А реалисты никак не могли угомониться. Опоздавшие проталкивались вперед, их не пускали, завязывались мелкие потасовки, одноклассники перекрикивались через весь зал и пробивались друг к другу, образовывая в толпе бурные водоворотики. Так получилось, что сыновья богатых лавочников и купцов сбивались вместе, те же, у кого родители были победней, искали своих. Кто-то громко требовал, чтобы ему вернули утерянную фуражку, кто-то просто кричал петухом.

Отец Геннадий не выдержал и сочным своим басом загремел:

- Господа!..

- Господ теперь нет! - закричали из зала.

- Не буйствуйте, аки дикари неразумные, аки...

- Аки-паки, две собаки! - опять перебили отца Геннадия.

В зале захохотали, загикали, засвистели.

- Долой батюшку! - закричал Семка Ольшевский, сосед Аркадия по парте.

Отец Геннадий засучил рукава рясы, будто приготовился к рукопашной, и проткнул перед собой воздух указательным пальцем.

- Вы! Нечестивцы! Великий наш Христос принял мученическую смерть, преданный Иудой! Новые христопродавцы хотят заставить народ наш сложить оружие и отдать Русь на поругание исконному нашему врагу. И вы ересью пропитаны, и вы...

- Сам ты Иуда! - вскочил Аркадий. - Кому она нужна, эта война?

- Как анархист заявляю: даешь войну, а бога нет! - встал Великанов и величественно сложил руки на груди.

- Что ты сказал?! - оторопел отец Геннадий.

- Нету бога! - упиваясь собственной смелостью, басил Великанов. Нету и нету! А если он существует, пусть меня покарает. Плюю я на него. Вот!

Великанов задрал голову к потолку и плюнул.

В зале наступила тишина. Потом сначала далеко, а потом все ближе и ближе послышался звук колокольчика. Это вконец запутавшийся швейцар Василий возвещал об окончании урока.

- Есть бог! - засмеялся Семка. - Переменку послал!

- Это... - задохнулся отец Геннадий. - Это неслыханно! Я... я... до его преосвященства дойду!

Он зажал ладонями уши и двинулся к выходу между рядами свистящих, топочущих ногами реалистов.

- И француз пусть катится! - перекрикивая шум, вскочил на стул маленький Митя Похвалинский.

Француза ненавидели за изысканную жестокость, длинные полированные ногти, напудренное лицо, завитые волосы.

- Долой француза! - поддержали Митю реалисты. - В женской гимназии ему место. Там пудры много!

Учитель французского языка встал, поправил накрахмаленные манжеты, одернул полы форменного, сшитого из тончайшего сукна сюртука и, высоко подняв завитую голову, приподнимаясь на носках, как журавль, медленно пошел к дверям.

- Мусье, пардон, идите вон! - склонился перед ним в шутовском поклоне Великанов и, очень довольный собой, расхохотался в лицо французу.

Тот остановился, лицо его под пудрой покраснело, он процедил что-то сквозь зубы и вышел.