Евдокия Нагродская - Белая колоннада

Он говорил громко, внушительно доказывал и убеждал.

Она смотрела на него пристально.

Яркая полоса солнца, падая на гладкий паркет, освещала его блестящий мундир, красивое лицо, играло ослепительно на золоте шитья.

Екатерина Антоновна мучилась каким-то отдаленным, полузабытым воспоминанием. Она мучительно силилась припомнить. Кровь била в виски, все ощущения словно удесятерились, и ей казалось, что его голос оглушает ее.

Вдруг она произнесла ясно и раздельно, словно с облегчением:

— Да это Васька, попугай Васька! Как он несносно кричит! Таля, закройте его шалью.

Затем она повернулась, хотела идти, зашаталась и не упала, а как-то медленно и беззвучно опустилась на пол.

В комнате было почти темно, ее освещала только маленькая лампочка с зеленым абажуром, да и та была заставлена книгой. Когда Накатова поднялась, то почувствовала, что с ее головы что-то соскользнуло, она вздрогнула и боязливо дотронулась до этого предмета, это был пузырь со льдом. Она его отбросила.

Фигура, сидящая на диване около лампы, подняла голову, и Накатова увидела лицо Тали, до половины освещенное светом зеленой лампы.

— Что вы тут делаете? — спросила Накатова, не понимая, почему она лежит в постели и почему сидит тут Таля.

Девушка встала и подошла к постели:

— Вы были нездоровы. Софье Ивановне дали знать... Софья Ивановна взяла меня с собой. Она в столовой с Николаем Платоновичем, я сейчас позову их.

Накатова быстро села на постели:

— Не надо… и пусть уйдет!

— Хорошо, я сейчас ей скажу.

— Нет, не ей… а… Николаю Платоновичу. Сейчас, сию минуту! — уже резко произнесла она, видя, что Таля не двигается.

Таля колебалась.

— Ну, что же вы?

— Подумайте, — тихо сказала Таля.

— Идите сию минуту! — крикнула Екатерина Антоновна и отвернулась к стене.

На другой день Накатова встала, с виду совершенно здоровая и спокойная. Она поблагодарила тетку и Талю за хлопоты, но так ясно показала, что тяготится их присутствием, что они поторопились уехать.

Она, сказавшись больной для всех, заперла свою дверь и отослала нераспечатанным письмо Лопатова, полученное ею на другой день. Как больное животное, она забивалась в темные углы, ей тяжело было видеть людей.

Она даже пряталась от своей прислуги, ей казалось, что их лица, в особенности лицо ее камеристки, выражают слишком много почтительного сочувствия, — и это раздражало ее.

Тоска, казалось, давила чисто физически, словно ей положили на плечи каменную плиту.

Сначала в ней страдала обманутая, оскорбленная женщина, а потом прибавились и другие страдания.

У нее должен родиться ребенок. Этот ребенок должен родиться незаконным. Какой скандал! Ведь ее общество теперь выкинет ее из своей среды, ее лучшие приятельницы перестанут кланяться ей, ведь сам по себе разрыв с Лопатовым еще не был так ужасен… Нет, зачем лгать самой себе, это было самое ужасное, что могло случиться! Сможет ли она жить без него? Все кончено. Она не должна его видеть никогда! А тут еще этот ребенок, который лишит ее друзей, положения в обществе. Можно ли жить и чем жить?

Таля сидела, закутавшись в серую шаль, на коленях ее лежала тетрадь, и она что-то в нее прилежно записывала.

В дверь постучали, и в комнату просунулась растрепанная голова прислуги, затем ее грязная рука, которая делала знаки.

— В чем дело, Аннушка? — спросила Таля.

— Барышня, вас барин спрашивает.

Таля удивилась.

— Просите, — сказала она.

Она удивилась еще больше, когда на пороге комнаты она увидела Николая Платоновича Лопатова.

Легкое неудовольствие промелькнуло на лице девушки. Она встала с кресла, вежливо поклонилась, но руки не подала.

— Вы, конечно, очень удивлены, Наталья Алексеевна, моим появлением? — начал он развязно, ловко усаживаясь на стул и бросая на стол свою шляпу.

— Да.

— Знаете ли вы, что Екатерина Антоновна под влиянием глупых сплетен сердится на меня.

— Знаю, что сердится, но не знаю почему. Впрочем, она не сердится, а очень огорчена.

— Я это знаю и желаю, чтобы она выслушала оправдания в возводимых на меня обвинениях. Мне необходимо лично видеться с нею.

— При чем же я тут? — с недоумением спросила Таля.

— Вы не собираетесь мне мстить? Вы, конечно, имеете на это некоторое право, — видимо волнуясь, сказал Лопатов.

— За что же я вам должна мстить?

— За то, что я раскрыл глаза Екатерине Антоновне на ваш образ действий.

Румяные щеки Тали чуть-чуть побледнели. Она несколько секунд молчала, словно борясь сама с собою, и, сдержав победу, заговорила спокойно, почти ласково:

— Со мной никто никогда не говорил как с мошенницей, и я, право, очень теряюсь в роли, которую вы мне навязали, но мстить… Мстить я вам не собираюсь. Я — свободный человек, а месть — это чувство рабы, лакейское чувство. Господа не мстят, они изгоняют или прощают.

— А вы — госпожа? Над кем же? — иронически спросил Лопатов.

— Да над собой самой и своими чувствами, и не совсем, а настолько, чтобы не поддаться этому лакейскому чувству. Да мне даже не за что мстить — вы мне зла не сделали. Это было бы злом для меня, если бы я действительно была такой, как вы думаете.

— Ну хорошо, хорошо, не будем философствовать. Я пришел вас просить, чтобы вы устроили мне свидание с Екатериной Антоновной.

— Как же я это устрою?

— Пригласите ее к себе и дайте мне знать.

— Да ведь она не придет, если узнает, что придете вы.

— Она не должна знать. Вы ей этого не скажете.

— Значит, я должна ее обмануть? — совсем изумленно воскликнула Таля.

— Это необходимо. Если мы увидимся, я ее сумею убедить, что она делает глупость, ссорясь со мной. Конечно, за это свидание я вас поблагодарю, вы можете назначить цифру.

Таля несколько секунд смотрела на него совершенно растерянно, потом вспыхнула и крепко сжала концы своей шали.

— Ну что же? — спросил он с нетерпением.

— Погодите, дайте сосчитать до сорока.

Он с удивлением смотрел на нее.

Через минуту Таля тяжело перевела дух, словно закончив какое-то трудное дело, заговорила спокойно:

— Я очень была вспыльчива… Я раз горшком с простоквашей в брата бросила — убить могла… И вот один мой друг, которого я как отца любила, посоветовал мне: если мне кому-нибудь горшком в голову бросить хочется, — сосчитать прежде до сорока.

— Вы очень остроумны, и я, к несчастью, должен выслушивать ваши остроты! — раздраженно заметил Лопатов. — Желаете вы мне помочь и на каких условиях?

— Я всегда хочу помочь всякому, но только обманывать я не согласна, а особенно Екатерину Антоновну, которую я очень люблю.

Он встал, прошелся по комнате и заговорил, волнуясь:

— Ну хорошо. Будем думать, что я ошибся в вас и вы честнейшая и добродетельнейшая девица, то и тогда вам нужно постараться помирить нас. Екатерина Антоновна теперь страдает.